Нас ждет Севастополь - Георгий Соколов

— Бывало, — сказал Новосельцев, вспомнив, как он принимал катер у Корягина.

— А ребята на тральщике боевые, — после некоторого молчания продолжал Букреев. — В тот бой, когда убило командира, на корабль упало две бомбы. Начался пожар. Огонь подбирался к глубинным бомбам и к артиллерийскому погребу. Кораблю грозила гибель. Но матросы спасли его. Командир отделения трюмных машинистов Чуркин кинулся сквозь огонь к бомбам, навалился всем телом на спусковые рычаги — и бомбы пошли на дно. Чуркин обгорел, мы отправили его в госпиталь. Нужно было затопить артиллерийский погреб. Здесь отличился старшина Петров. Среди дыма и огня он пробрался к магистрали и пустил воду в погреб. Тоже обгорел…

Букреев встал, подошел к письменному столу, постоял немного, раздумывая, потом вернулся и опять сел на стул. Новосельцев догадался, что тот не знает, как начать разговор о главном. Букреев закурил новую папиросу.

— Наш тральщик относится к типу дизельных базовых, — сказал он. — Длина его шестьдесят два метра, ширина семь метров шестьдесят два сантиметра, водоизмещение четыреста тонн. Ход — восемнадцать узлов. Двигатели Коломенского завода по тысяча четыреста сил. На вооружении у нас две пушки — одна стомиллиметровая и одна сорокапятимиллиметровая, два пулемета…

Он замолк, не закончив фразу, затушил недокуренную папиросу, опять встал и подошел к письменному столу. Достал из него толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке, протянул ее Новосельцеву и, натянуто улыбнувшись, сказал:

— Вот это та самая тетрадь, в которой вы прочли: «Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником» — и дальше в том же роде.

Новосельцев взял тетрадь и тут же положил ее на стол и прикрыл ладонью. Похоже, что Букреев начнет оправдываться, а Новосельцеву хотелось, чтобы Букреев не оправдывался, а сказал что-то другое. Ведь с виду он производит хорошее впечатление, прижился на боевом корабле, получил повышение по службе.

— Может быть, не стоит тревожить прошлое, — не совсем решительным голосом заметил Новосельцев.

— Мне хочется, чтобы вы поняли меня.

— Ну что ж, говорите, если есть такая потребность.

— Прошу заранее извинить за то, что не очень связно буду рассказывать. Не потому что волнуюсь, какое-то другое чувство одолевает.

— Ладно, какие еще там извинения, — нарочито по-простецки сказал Новосельцев, понимая, что Букреев чувствует себя сейчас не очень удобно, и начиная сочувствовать ему.

Сев напротив и смотря в глаза собеседнику, Букреев заговорил:

— Что вы думаете обо мне? Я ставлю себя на ваше место и вот какую оценку даю: адмиральский сынок, трусливый, самонадеянный, явно делает карьеру. С помощью папаши уже стал командиром корабля, звание капитан-лейтенанта получил.

Новосельцев хотел что-то сказать, но Букреев поднял руку, давая понять, чтобы тот молчал.

— Иного мнения у вас не может быть, потому что знали вы меня мало и был я повернут к вам, как говорится, только одной стороной. Вам бы, Виктор Матвеевич, надо было не выгонять, а присмотреться ко мне, увидеть и другую сторону.

— Это верно, — согласился Новосельцев. — Я жалею, что тогда погорячился.

— Я не осуждаю вас за то. На вашем месте я, может быть, поступил так же.

— Мне был фитиль от командира дивизиона и от комиссара за это.

— Стало быть, мы квиты, — усмехнулся Букреев. — Но чтобы между нами больше не пробегала кошка, выслушайте и сделайте вывод. Верно, что я адмиральский сын. Но что из этого? Ничего плохого в этом я не вижу. Мы потомственные моряки. Не только отец, но и дед мой, и прадед были моряками Но я с детства не проникся моряцким духом. Отец служил то на Тихом океане, то на Баренцевом море. Мама всюду ездила с ним, а меня отдали на попечение бабушки, жила она в маленьком подмосковном городке. Бабушка была набожная, часто ходила в церковь и брала меня с собой. Обучила молитвам, креститься по каждому случаю. Рос я тихим, любил читать сказки. С мальчишками не дружил, не бегал с ними в лес, на речку, не играл в войну. Вероятно, я удался в мать. Отец был широк в плечах, всегда оживленный, громогласный, говорил басовитым голосом, словно командовал с мостика, смеялся так, что стекла в квартире дрожали. А мать была невысокая, худенькая, молчаливая. Любила в одиночестве, когда отец на корабле, играть на пианино. Часами просиживала за ним. Разные характеры, ничего общего, казалось бы. И, однако, они любили друг друга. Когда я жил с ними, видел, как отец, возвращаясь после многодневного отсутствия, вбегал в квартиру, подхватывал на руки выбегавшую ему навстречу мать и носил ее на руках, а она смеялась и целовала его… Мне шел одиннадцатый год, я уже учился в третьем классе, когда к бабушке приехали отец и мать. Случилось это летом, в каникулы. Отец предложил мне пойти на реку купаться, а я ответил, что не купаюсь… «И плавать не умеешь?» — спросил он. «Конечно, нет», — ответил я. За обедом, садясь за стол, я машинально перекрестился, как это делала бабушка. «Что это значит?» — вскочил отец. Я покраснел и молча сел за стол. Можете представить себе самочувствие старого коммуниста, когда он увидел это… А когда он узнал, что я не пионер, — продолжал Букреев, — то разбушевался. Он ругал и себя, и жену, и ее набожную мать. На другой день меня увезли в Ленинград. И вот там отец принялся за мое воспитание. Он приводил меня на пляж, заводил на глубину и бросал. Я барахтался, как щенок, захлебывался. В конце концов я научился плавать. Брал меня на охоту. При выстреле я вздрагивал, бледнел. Отец заявил, что я трус, что позорю моряцкий род Букреевых, но твердил, что выбьет из меня всю дурь. И выбивал. Жестоко подчас. Когда окончил среднюю школу, он определил меня в военно-морское училище. У меня не было желания быть моряком, почему-то меня прельщала профессия садовода, но я уступил его настоянию. Только на третьем курсе я свыкся с судьбой и даже полюбил море… Суров был отец, но в конце концов спасибо ему. Он не желал мне плохого, хотел, чтобы я был настоящим человеком… Когда я уже кончил училище, он стал упрекать себя за то, что рано отдал меня в училище. Надо бы, говорил он, чтобы я сначала отслужил службу рядовым матросом, а потом уже шел в училище. Он был убежден, что хороший морской офицер получится только из того, кто начинает службу рядовым, испытает все, что положено испытать матросу. Думаю, он нрав.

— Пожалуй, — согласился Новосельцев.

— Стал я офицером. Но бабушкино воспитание нет-нет да и прорывалось. В какую-то трудную минуту возьму и перекрещусь. Смешно считать меня верующим. Правда, сейчас избавился от этой привычки. Но тогда, когда был на вашем корабле во время боя с самолетами, я перекрестился. Не от страха, а с мыслью: «Ну, держись, моряк!..»

«Попробуй проверь, с какими мыслями перекрестился», — усмехнулся про себя Новосельцев.

— Отец требовал, чтобы я вытравлял из себя трусость, говорил, что это самое подлое чувство, что моряк должен быть бесстрашным, смотреть смерти в глаза не мигая. Я это и сам знаю. А вот когда началась война и попал впервые под бомбежку, у меня душа ушла в пятки. Стыдно было самого себя. И тогда я завел эту тетрадь. Записывал в нее все пословицы, поговорки, высказывания о трусах. Вы читали их. Но вы не обратили внимания на эпиграф в ней. Разверните и прочтите на обложке.

Новосельцев развернул тетрадь и прочел: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

— Это слова Долорес Ибаррури, — сказал он.

— В тетради более пятидесяти записей. Закончил их стихотворением «Беглец». Помните его?

— Что-то не припомню, — сказал Новосельцев с некоторым смущением.

— Оно начинается так: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла; бежал он в страхе с поля брани, где кровь черкесская текла…»

— Теперь припоминаю, — воскликнул Новосельцев. — Это Лермонтов.

— Да, Лермонтов… А теперь еще раз откройте тетрадь, прочтите написанное на последней странице.

Новосельцев нашел нужную страницу. На ней было написано: «Контр-адмиралу Букрееву. Дорогой отец! Если я поступлю, как Гарун, то ты поступи так, как поступила его мать. Твой сын Костя».

Закрыв тетрадь, Новосельцев посмотрел на Букреева. Тот сидел, опустив глаза, и мял в руке папиросу. Что сказать ему в ответ на его откровения? Чем-то сентиментальным, старомодным, пожалуй, веет от них.

Букреев встал и, сдвинув брови, уже суховато произнес:

— Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать, Виктор Матвеевич. Верить мне или нет — это ваше дело. А сейчас можете приступать к исполнению своих обязанностей. Не задерживаю.

— Я вас понял, товарищ капитан-лейтенант, — сказал Новосельцев, также поднимаясь со стула.

Выйдя на палубу, Новосельцев полной грудью набрал свежего воздуха, словно в каюте командира ему не хватало его. Он и в самом деле чувствовал себя там не совсем уютно. Сначала у него было чувство неприязни к Букрееву, потом оно сменилось растерянностью, еще позже пришло сочувствие. Человек, который сознает свои недостатки и борется с ними, достоин уважения. А начав сочувствовать, Новосельцев принялся укорять себя за то, что в прошлый раз погорячился, показал себя неумным командиром. То ли от водки, то ли от необычного разговора, то ли потому, что не мог побороть в себе какого-то двойственного чувства к Букрееву, разболелась голова и появилась вялость во всем теле.