Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты. - Светлана Бондаренко

Обращений „благородный дон“ и „дона“ в рассказе также не было, вместо них — „hombre“ и „тапапа“ (видимо, имеется в виду „тиспаспа“), аккуратно вписанные в пропущенные места машинописного текста. Кстати, обращение к женщинам „дона“ было придумано Стругацкими, ибо у нас, на Земле, женский род к слову „дон“ — „донья“ (испанское) и „донна“ (итальянское и португальское), что было замечено одним въедливым корректором.

Имена же, упоминаемые в рассказе, Авторами были взяты из приключенческой литературы (А. Дюма, Р. Стивенсон, Жюль Верн, О. Генри), так любимой мальчишками советских времен: Генрих Наварра (маршал Тоц), Себастиан Перейра (Бон Саранча), Великий Альвец (дон Сатарина Беспощадный), Джон Гопкинс (Арата Красивый). Интересна переделанная фраза о последнем персонаже. Вместо „Да разве станет Арата связываться с таким негодяем, как ты!“ в рассказе говорится: „Да кто же не знает, что Гопкинс со всей своей компанией уже год как национализирован!“ (Ср. в ПХХПВ: „Данную акцию мистера Гопкинса одобряю. Жду следующих в том же духе. Кондратьев“.)

Единственный персонаж, чье имя было придумано Стругацкими уже давно, но до того времени не было нигде задействовано „Румата-Освободитель“, был изменен в прологе на Гексу Ируканского. Ибо странно было бы будущему Румате играть в Румату…

Более поздние черновики, где Рэбия уже стал Рэбой, сохранились лишь отрывочно на оборотах рукописей ХВ В и ГЛ. Улица Премногоблагодарения в них значится как Куроедова улица, Урочище Тяжелых Мечей — Урочище Больших Мечей. Отец Гаук в них собственного имени еще не имел — просто хозяин оружейной лавки.

В этих же черновиках, мало отличающихся от окончательного текста повести, присутствуют и интересные варианты отдельных отрывков. К примеру, интересное дополнение к эпизоду, когда Румата отдал бумагу смотрителю:

— Ну и пишут же люди! Все как есть. Отдай, мол, Будаха-отравителя сему дону. Ты, дон, постой в сторонке…

По-другому спорили и Румата с Будахом (начало спора, к сожалению, отсутствует):

…королей, слово раб станет непонятным, и все люди станут учеными…

— А! — сказал Будах и махнул рукой.

— Уверяю вас, — сказал Румата, развеселившись. — Будет такое время! Человек посмеется над вашими пирамидами и станет сам управлять историей… Ему больше будет нравится работать, чем отдыхать, он будет всемогущим и всезнающим.

— У вас богатое воображение, — с удовольствием сказал Будах. — Это хорошо. Вы грамотны? Прекрасно! Я бы с удовольствием позанимался с вами. Потому что, мой благородный друг, воображение никак не может заменить знание. Вероятно, все, что способен вообразить человек, существует где-то в неизвестности. Но вообразить и познать — это совершенно разные вещи. Вот например, вы наверняка легко можете вообразить себя отцом, — лицо его вдруг стало удивительно добрым и ласковым, — но я вижу, вы не знаете, что вот эта милая молодая женщина ожидает ребенка. И я вижу, она этого тоже не знает…

Румата заморгал, медленно повернул голову и встретился взглядом с испуганными глазами Киры. Доктор Будах еще долго и, кажется, очень тонко разглагольствовал о соотношении между воображением и знанием, но ни Румата, ни Кира не слыхали больше ни слова.

Позже этот отрывок был переделан из-за мелодраматичности[92] эпизода, а жаль. Была бы еще возможность читателю порассуждать о воображении и познании.

Какие-то особенности и странности, отмеченные Руматой при выходах в город, обдумывались им позже — наедине с собой. В рукописи размышления шли сразу за новостями и были отстраненными от героя. Скорее, передавались не мысли главного героя, а рассказ об этих мыслях. Перед разговором с Вагой Колесом:

И сейчас Румата был озадачен. Он не надеялся найти ночного короля так быстро. Вага в городе! Это надлежало тщательно обдумать.

Когда Румата узнал, что он обворован и чуть не зарубил ухмыляющихся штурмовиков:

Тогда он сразу остыл, ему стало смешно и стыдно. Положив ладони на рукоятки мечей, он двинулся домой, посвистывая сквозь зубы и с некоторой горечью размышляя о том, что нервы у него стали не те. Что если все пойдет дальше таким же путем, то скоро он примется рубить всех в капусту направо и налево. Впрочем, это, наверное, сказывалось напряжение последних недель и темное неопределенное ощущение каких-то грозных неотвратимых событий.

Убирается и публицистичность…

Если бы не были так темны крестьяне, если бы не были так разъединены ремесленники в тысячах крошечных мастерских, если бы они уже были способны подняться над мыслишками о лишнем медяке — словом, если бы было кого объединить, научить, направить. Нет, серая волна в Арканаре поднялась слишком рано вопреки всем теориям и ожиданиям…

<…>

Для Руматы, редко сталкивавшегося с детьми, десятилетний принц был антиподом всех сословий этой дикой страны: и тупых запуганных крестьян, и замученных ремесленников, и невежественных звероподобных лавочников, и оскотиневших в своих замках баронов, и развратного глупого дворянства.

И даже размышления „в лоб“:

…и снова поднялся в гостиную, лег на диван и с некоторым усилием заставил себя вернуться к мыслям о Будахе. По-видимому, случилось самое вероятное. Дон Сатарина и Вага Колесо к Будаху непричастны. Значит, все-таки дон Рэба.

Убирается излишняя фантастичность: плазменные взрывы заменяются выстрелами, плазменные пистолеты на пулеметы, а лучевые удары убираются вообще.

В заявлении дона Сэры „а эти девочки (он указал на караульных гвардейцев, игравших в карты за другим столом) пусть идут сюда“ было добавление: „Я буду их ласкать“. Речь и так смешна, лишнее Авторы убирают. Как убирают и фразу в обсуждении покушения на короля: „Однако все решительно сомневались относительно возможности пребывания на королевском ложе доны Мидары или какой-нибудь иной доны“.

Архаизмы из речи Руматы убраны тоже („давеча“, „братец“), как и книжное „искушен в истории“ заменено на „силен в истории“. Чистится и речь остальных персонажей. Из речи барона Пампы убрано „король, на которого я, впрочем, чихал“.

Хотя некоторые эпизоды в черновиках были описаны более зримо и как-то знакомей… К примеру, опьянение Руматы.

Этой ночью неодолимое ощущение чего-то страшного, надвигающегося на город, стало таким давящим, таким острым и горьким, что он сдался. Да, давайте называть вещи своими именами: он сдался. Как никогда отчетливо он ощутил свое совершенное бессилие в этом грязном и алогичном мире. Он даже не заметил, как им овладело отчаяние. Эксперимент? Наблюдение? Да разве может коммунар, настоящий человек, быть наблюдателем? Разве может землянин спокойно и равнодушно наблюдать всю эту подлость и безобразие? А если не может, то зачем я здесь?[93] Обстоятельства убили во мне человека. Человека больше нет. Есть Румата Эсторский, благородный дон! Так падайте же, дон Румата Эсторский, падайте, черт вас возьми.