Безбилетники - Юрий Юрьевич Курбатов

Как же я молился тогда!

И после этого все будто задрожало. Не сразу, – немного погодя. Эта короткая, но безответная пауза почти лишила меня надежды. Но вдруг мир потемнел, и меня снова засосало в воронку. Я крутился в ней, как щепка, опускаясь все глубже, и в какой-то момент меня вышвырнуло в черную, абсолютно пустую бездну. Бездна эта была осмысленная, живая. Я чувствовал ее жизнь и также понимал, что органически несовместим с ней. Я был для нее словно заноза, инородное тело. Я осязал ее мысли, чувствовал какие-то малозаметные процессы, происходящие на окраинах этой черноты, и до поры до времени она меня не трогала. Но когда я попытался понять ее, эта бездна вдруг обнаружила меня. Она поняла, что в ней есть нечто иное, чем она, и заволновалась, пришла в движение. Я не знаю, как это объяснить, я просто почувствовал холодную страшную угрозу, и я был словно в фокусе ее внимания. Она попыталась понять, согласен ли я с ней, то есть такой же я, как она, или нет. Но, ощутив мою инаковость, будто возненавидела меня и решила уничтожить. Она стала делить меня на части, буквально крошить на куски. Сквозь мое сознание словно проходил нож, и я становился все мельче и мельче, пока не достиг какого-то условного атома, будто превратившись в знак, в простую букву «я». Но с этой буквой уже ничего нельзя было сделать. Я был неуничтожим. Я вдруг понял, почувствовал: вот он и есть я! Ничтожный, но очищенный от всего, свой собственный, ни на кого не похожий – я! Мою жизнь, однажды родившийся осмысленный атом вечного «я», уничтожить невозможно!

Но откуда-то я знал, что это почувствовала и бездна. Я ощутил от этого ледяного беззвездного космоса потрясающую, ни с чем не сравнимую ненависть ко мне, ненависть от бессилия меня уничтожить. Она взорвала меня на мириады частиц, и я разлетелся по ней, и завис в ничто, будто осмысленная взвесь, пыль, и понял, осознал ее всю. Краем сознания я вдруг узнал, что это и есть смерть. Что труп мой остыл, мое далекое тело стало деревенеть, будто стягиваясь тугими бинтами по рукам и ногам в мумию.

«Вот и все», – успел подумать я, и вдруг рядом со мной появился ангел! Он сиял теплым желто-зеленым светом и смотрел на меня с мягкой молчаливой укоризной. Даже нет, не так. В нем не было ни капли упрека, а только грустное сочувствие, сострадание, будто бы он терпел меня и плакал от моей мерзости. В этот момент моя совесть обнажилась. С нее как бы осыпалась старая присохшая ржавчина, весь этот быт, накипевший за годы жизни. В памяти встали все мои прошлые делишки, которых была тьма: тут обидел, там не помог, обманул, унизил, бросил, был мелочным, схитрил… Я будто заново обрел камертон, точку опоры – свою совесть. Совесть – еще недавно она казалась мне ножом, который тонко нарезал мое сердце. Но теперь она стала йодом, который прижигал мои раны. «Откуда этот камертон добра и зла?» – подумал я, но уже тогда понял, что он истинный. Я понял, что уже стал другим. Я просто не смогу жить по-старому, зная все это. И еще мне почему-то открылось, что каждая буква, каждый знак в Библии, буквально до последней мелочи, до последней запятой, – истина. Такое открытие было вдвойне странно, ведь я ее вообще не читал, а среди моей родни и друзей не было ни одного верующего человека. Все это знание точно исходило не из меня и моего окружения, будто кто-то, минуя скептическое сито рассудка, вложил мне его прямо в сердце.

Можно отнестись критически к чужим словам, отбросить их, но с личными переживаниями спорить сложно. Блажен не видевший и уверовавший. Я был не таким.

Уже гораздо позже я услышал слова Серафима Саровского: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Если ты дашь человеку знание о вере, он воспримет это как еще одну точку зрения. Если же он разделит твою радость обретения Христа, если переживет ее, – он уверует. Я уверовал, ощутив.

Том брел рядом по тропе, слушая эту исповедь в смешанных чувствах. Его привычная ирония по поводу веры в Бога иссякла, – слишком живую картину нарисовал Михаил. Том и сам не знал, что было бы с ним самим, окажись он на его месте.

– Я понял, что гордость и надменность, – продолжал Михаил, – это симптом отделения от мира, попытка закуклиться в себе, объявить себя самодостаточной вселенной, отдельным космосом, обладающим полной свободой, а значит, имеющим ровно столько же прав, сколько и мир, породивший нас. Но двух космосов быть не может, возгордившийся человек – это просто человек с искаженным восприятием о себе. Он – как раковая клетка вселенной. Она не плохая, она именно больная, заблудшая. Ведь все, совершенно все люди на земле, стремятся к добру. Просто некоторые из них в какой-то момент перестали понимать, что есть добро. Перестали отличать свое от чужого и запутались, заблудились.

Я вдруг увидел, что возвращаюсь к себе домой. Я пролетел над горами, затем спустился в поселок, увидел неподалеку соседнюю пятиэтажку, на миг завис рядом, заглянул в окна. Как же я соскучился по людям, по простым человеческим лицам!

Я жадно вглядывался в них, одновременно чувствуя всех обитателей дома. Один, поссорившись с женой, курил на кухне. Другая, соседка через стенку от него, отчитывала ребенка. Хитрый ребенок врал и изворачивался, ни за что не желая признать свою вину за то, что разбил чашку. Обитатель следующей квартиры с тихим матерком чинил проржавевшую трубу в туалете. Я видел, что дело плохо, и трубы совсем сгнили. У меня в голове словно разворачивалась картина всех технических проблем его квартиры, его дома. Я знал, что он живет один, а жена уехала с ребенком в другой город, и ей нелегко. В другой, пропахшей кошками квартире блаженствовала на диване уставшая пожилая женщина. Она только вернулась с работы и собиралась с силами, чтобы приготовить себе ужин. Ее ноги отекли, потому что она целый день стояла у мойки в столовой. Я видел насквозь десятки людей, – достаточно было сфокусироваться на ком-то, и он будто раскрывал мне все свои секреты. Эти люди были добры, злы, мелочны, веселы, завистливы, тревожны. Они были все разные, но одинаково сложные, одинаково погруженные в суетливый быт. Они жаждали счастья, надеялись на лучшее, мечтали о будущем. Они казались мне