ГУЛАГ - Энн Эпплбаум

Каторжники, судя по всему, стали главной рабочей силой в новой отрасли советской промышленности. В 1944 году среди своих экономических достижений НКВД указал на то, что его предприятиями добыто 100 процентов советского радия. “Кто добывал и перерабатывал радиоактивную руду, догадаться нетрудно”, – пишет историк Галина Иванова[1578]. Заключенные и солдаты построили после войны в Челябинске первый советский ядерный реактор. “Тогда вся строительная площадка была своеобразным лагерем…” – вспоминал один бывший участник работ. Для немецких специалистов, которых привлекли к работе над проектом, строились специальные “финские” домики[1579].

Несомненно, среди каторжников было много подлинных “полицаев” и военных преступников, в том числе тех, на чьей совести уничтожение сотен тысяч советских евреев. Имея в виду этих людей, Семен Виленский, прошедший Колыму, однажды предостерег меня от того, чтобы считать всех, кто был в ГУЛАГе, невинными людьми: “Там были такие, которых следовало бы посадить при любом режиме”. Другие заключенные, как правило, держались от военных преступников в стороне, случалось даже, что на них набрасывались, что их избивали[1580].

Тем не менее из более чем 60 000 приговоренных к каторге к октябрю 1947 года некоторые получили такой приговор на более спорных основаниях[1581]. Например, тысячи польских, прибалтийских и украинских антисоветски настроенных партизан, многие из которых сначала сражались с нацистами, а после их разгрома повернули оружие против Красной армии. В их понимании это была борьба за национальное освобождение. В перечне несовершеннолетних каторжников, представленном Берии в 1945 году, фигурирует, например, Андрей Левчук, обвиненный в членстве в Организации украинских националистов (ОУН) – одной из двух главных антисоветских партизанских группировок на Украине. Левчук якобы “принимал участие в убийстве мирных граждан и обезоруживании красноармейцев и присвоении их вещей”. В 1945 году, когда его арестовали, Левчуку было пятнадцать лет.

Другой такой “военной преступницей” была Ярослава Крутиголова, арестованная в шестнадцать лет за то, что “вступила в ОУН” и “выполняла обязанности медсестры банды”[1582]. Органы НКВД арестовали также женщину немецкого происхождения, работавшую во время войны у немцев в офицерской столовой и передававшую ценные сведения партизанам. Узнав, что ее обвинили в “пособничестве врагам”, бывший начальник партизанского отряда специально поехал в другой город на суд свидетельствовать в ее защиту: “Ей орден надо дать, а не в тюрьме держать”. Благодаря ему она получила не двадцать пять лет, а десять[1583].

И наконец, среди каторжников был Александр Клейн – красноармейский офицер, который попал в плен к немцам, бежал и вернулся к своим. По возвращении его стали допрашивать:

Вдруг майор резко поднялся и спросил: “ Ты можешь доказать, что ты еврей?” Я смущенно улыбнулся и ответил, что могу… спустить брюки… Майор посмотрел на Сорокина и снова обратился ко мне: “И ты говоришь, немцы не знали, что ты еврей?!..” – “Если б они знали, поверьте, я бы не стоял здесь”.

– Ах ты жидовская морда! – возгласил щеголь и ногой ударил меня в нижнюю часть живота так, что я, вдруг задохнувшись, упал. – Что ты все врешь?! Говори, мать твою, с каким заданием подослан?! Кем завербован?! Когда?! Сколько продал?! Сколько повесил?! Сколько получил, продажная тварь?! Кличка?!

В итоге Клейн получил смертный приговор, который затем заменили двадцатью годами каторги[1584].

“Всякие там были, особенно в послевоенном наборе, – писала о лагерях Хава Волович. – Но мучили одинаково всех – и хороших, и плохих, и правых, и виноватых”[1585].

В годы войны миллионы иностранцев попали в ГУЛАГ не по своей воле, но по крайней мере один иностранец побывал в нем тогда добровольно. Война спровоцировала новые вспышки параноидальной подозрительности к иностранцам у советского руководства, однако благодаря ей крупный американский политический деятель первый и единственный раз посетил ГУЛАГ. Генри Уоллес, вице-президент Соединенных Штатов, совершил поездку на Колыму в мае 1944 года и так и не понял, что посещает место заключения.

Визит Уоллеса произошел на гребне советско-американской дружбы времен войны, в момент наиболее тесного сближения, когда американская печать ласково называла Сталина дядюшкой Джо. Скорее всего, именно поэтому Уоллес приехал в СССР настроенный видеть только хорошее. Колыма не развеяла его иллюзий – наоборот, Уоллес усмотрел там немало параллелей между Россией и США: обе страны огромные, обе они “новые”, свободные от аристократического балласта, обременяющего Европу. Он сказал гостеприимным хозяевам, что “советская Азия” – это своего рода “дикий Запад России”. Он пришел к мысли, что “нет двух других стран, которые были бы так же схожи между собой, как Советский Союз и Соединенные Штаты”: “Необъятные просторы вашей страны, ее девственные леса, широкие реки и огромные озера, разнообразие климата – от тропического до полярного, ее неистощимые богатства – все это напоминает мне мою родину”[1586].

Сильное впечатление произвела на него не только природа, но и представленная ему фальшивая картина индустриальной мощи. Магадан Уоллесу показывал начальник “Дальстроя” Никишов, известный своей привычкой жить на широкую ногу на государственный счет. Уоллес со своей стороны вообразил Никишова, занимавшего важный пост в НКВД, чем-то вроде американского капиталиста: “Он заправляет тут всем. Имея в своем распоряжении ресурсы «Дальстроя», он настоящий миллионер”. Уоллес проникся симпатией к своему новому другу Ивану. “Наслаждаясь великолепным воздухом”, он смотрел, как Иван “резвится” в тайге, и внимательно слушал его рассказ о возникновении “Дальстроя”: “Чтобы здесь все заработало, нам пришлось попотеть. Первопроходцы прибыли сюда двенадцать лет назад и поставили восемь сборных домов. Сегодня в Магадане сорок тысяч человек, и все обеспечены хорошим жильем”.

Никишов, разумеется, умолчал о том, что “первопроходцы” были заключенными и что большая часть из сорока тысяч магаданцев – это ссыльные, не имеющие права уехать. В таком же неведении Уоллес остался о статусе современных ему колымских рабочих (почти все они были заключенными). Он с одобрением пишет о золотодобытчиках Колымы – “рослых, сильных молодых людях”, вольнонаемных рабочих, которые трудятся с куда большей отдачей, чем политзаключенные, населявшие, по мнению Уоллеса, Дальний Север России в царские времена: “Сибиряки – закаленный, крепкий народ, но они работают не из-под палки”[1587].