Мичурин - Вячеслав Лебедев

Все объяснения перебрал он по многу раз, но упрямо отвергал самое, казалось бы, правдоподобное, самое естественное, а именно: что виноват во всем климат.

Принять такое объяснение значило зачеркнуть дело всей жизни, все мечты, все надежды.

Но, может быть, почва была виновата?! Об этом тоже страшно было подумать. Ведь это означало бы новую, полную ломку всего с таким трудом налаженного, новый переезд, гораздо более трудный и сложный, чем предыдущие. Сотни взрослых деревьев и тысячи совсем молоденьких, нежных сеянцев нужно было бы перетаскивать… И, кроме того, куда?

Где найти землю лучше, чем на Турмасовском участке, лучше, чем этот жирный пойменный чернозем, насыщенный гумусом, как маслом. Наверное, прямо сумасшедшим сочли бы его все соседи, если бы он взял вдруг да и перенес своих питомцев с этой богатой и плодороднейшей земли.

Сам не свой, словно во сне, ходил Мичурин по охлестанному ветрами питомнику.

Лучшие результаты на новом участке он имел от сеянцев вишни и сливы. Они оказывались более устойчивыми. С яблоней было хуже, намного хуже.

Когда принесла первый урожай Славянка, гибрид Антоновки с Ренетом ананасным, Иван Владимирович в честь этого большого события созвал друзей. Показав им деревцо, увешанное красивыми яблоками, он разъяснил им значение своей удачи. Друзья на похвалы не скупились.

— Яблоневый гибрид — дело серьезное! — отвечал Мичурин, разъясняя свой успех. — Вишневые гибриды я меньше ценю. Вишня есть вишня, скороспелка! После скрещивания ждать от нее результатов не так долго приходится. Яблоня — другое дело.

Только через два года понял он, что напрасно говорил о вишне слегка небрежно. Вишня как раз и отблагодарила его щедрее всех других питомцев. В это время, когда ему только и оставалось, что гадать, как быть с турмасовским черноземом, пришло вдруг из далекой Америки, из Канады, письмо.

Канада похожа на русскую равнину. Степь, лес и пшеница… Недаром так много русских хлеборобов, выгнанных безземельем и царской плетью из родных мест, находили себе в те времена пристанище в далекой Канаде, за океаном. Климат в Канаде примерно такой же, как и у нас в средней полосе. Не слишком холодный, не слишком теплый.

Но вот в зиму 1897 года грянули по всей Канаде неслыханные морозы. На лету падали птицы, волки забегали погреться на фермы. С ружейным грохотом лопалась земля. Стены бревенчатых домов, блокгаузов перекашивало от лютых судорог. Когда зима кончилась и канадские садоводы стали подсчитывать, что у них уцелело, мороз почище зимнего пошел у них по коже.

Погибли почти все плодовые деревья… Особенно пострадал вишенник. В редком саду зацвели после той зимы вишни. А те, что зацвели, уцелели, были родом из далекой России, из города Козлова, от скромного, до тех пор никому не известного человека.

Канадское общество сельских хозяев созвало специальный по этому поводу конгресс в городе Манитоба. И когда все было обсуждено, участники конгресса, плодоводы, послали Козловскому мастеру в Россию вот какое письмо:

«Достопочтенный сэр!

Вы спасли вишню для садов Канады. В истекшую зиму страшные семидесятиградусные[24] морозы загубили в наших садах все вишни без исключение, кроме носящих ваше уважаемое имя — с характеристикой «Plodorodnaja». Это, повидимому, лучшая вишня мира по холодостойкости, по зимовыносливости. Просим держать нас в известности о ваших последующих открытиях и успехах.

По уполномочию: профессор Саундерс».

К письму были приложены выдержки из протоколов конгресса и из газетных отчетов за 1897 и 1898 годы.

Задумчиво перебирал присланные протоколы и отчеты Мичурин. Плодородная… Она была дочерью той самой карлицы, которая доставила ему десять лет тому назад и много радости и огорчения. Дочь не осталась, правда, карлицей, дошла до двух метров высоты, но все прочие качества матери сохранила: и морозостойкость, и крупноту ягод, и сладость, и более позднее созревание урожая…

Вспомнил Мичурин и о том, что вишня эта формировалась не на турмасовском черноземе и, стало быть, не избалована почвенными условиями. И сразу его словно озарило.

Обдумал он все это еще раз и пришел к твердому решению.

Надо питомник переносить. Выносливых, стойких к морозам гибридов нельзя создать на чрезмерно богатой, изнеживающей почве… Решение было смелое, но тяжелое, обозначавшее новую ломку всего, с таким трудом созданного. 

VII. ПОСЛЕДНИЙ ПЕРЕЕЗД

Примерно в пяти километрах от Турмасова река Лесной Воронеж, довольно в ту пору многоводная, огибала большую Донскую слободу. А еще чуть пониже река делала новый прихотливый изгиб, образуя настоящий полуостров. В сильные паводки этот полуостров нередко захлестывало водой разлива, наносившей на него речной песок и щебень. Довольно обширное, около десяти гектаров, пространство принадлежало козловским чиновникам из дворян Агапову и Рулеву, которые сдавали его за бесценок в аренду то крестьянам ближнего села Панского, то донским слобожанам под покосы. Но даже и крестьян не очень интересовал этот участок. Тогда владельцы задумали продать его и объявили торги.

Мичурин, отлично знавший всю пойму реки, решил приобрести эту, казалось бы, совсем малоценную, негодную землю. Козловские друзья пытались его отговорить. Их поражало, с чего вдруг вздумалось Ивану Владимировичу бросать уже обжитой Турмасовский сад, тешивший взгляд посетителей обилием зелени, множеством ярких пышных роз, деревцами яблони, груши, вишни, сливы, шелковицы, ореха и даже виноградными лозами.

— Ведь тут песок один. На Рулевской излучине чернозема почти совсем нет, — убеждали Мичурина друзья и знакомые.

— А мне чернозем как раз и не нужен, — сурово, неохотно отвечал Мичурин. — Чернозем моим гибридам вреден, он их изнеживает, избаловывает…

Чтобы приобрести новый участок, Ивану Владимировичу пришлось продать землю Турмасовского сада козловскому уездному предводителю дворянства Снежкову.

И вот весной 1899 года началось последнее переселение бесчисленных зеленых питомцев Мичурина с богатой, перенасыщенной перегноем турмасовской почвы на тощую, щебневатую и супесчаную землю, пойменной излучины полуострова.

Сама по себе уже одна эта работа по пересадке деревьев на новые места представляла поистине героический труд. Только действительно преданный своей идее энтузиаст-ученый, для которого выяснение истины важнее и дороже всего, мог решиться на этот шаг, поразивший весь Козлов.

Козловские обыватели, для которых безмятежность налаженной жизни была превыше всего, признали «беспокойного садовода» неисправимым чудаком.

А он, купив специально для этой цели тяжелую, малоповоротливую лодку-завозню, похожую на кашалота, неутомимо возил с Турмасовского участка на Рулевскую излучину десятки и сотни своих деревьев, и молоденьких, и подрастающих, и уже плодоносящих. Возил и розы своего розариума, и виноградные лозы, уникальные персики и абрикосы, весь инвентарь, все имущество уже начавшегося складываться там, в Турмасове, бытового благополучия.