Наша бабушка Инесса Арманд. Драма революционерки - Рене Павловна Арманд

поверхности: они хотели быть ближе к России. «Краковская эмиграция не походила на парижскую или швейцарскую, — вспоминала Крупская. — По существу дела, это была полуэмиграция. В Кракове мы почти целиком жили интересами русской работы. Связи с Россией установились очень быстро самые тесные... Ни из Парижа, ни из Швейцарии было бы немыслимо наладить такое планомерное сотрудничество». Инесса после их переезда оставалась в Париже. В Краков она приехала по срочному вызову Ленина вместе с большевиком Георгием Сафаровым в начале июня. Им предстояло под видом любовной пары пересечь границу России, чтобы в Петербурге выполнить специальное задание Ленина. Гости были размещены в квартире Ульяновых, где пробыли два дня. Ничто не указывает на какие-то особые отношения Владимира Ильича и Инессы в тот приезд. Подпольщики все время были на виду у всего краковского окружения Ульяновых.

За это время они получили все нужные инструкции и документы. Старшей группы были Инесса. «...Сговорились с ней обо всем, — писала Крупская, — снабдили ее всякими адресами, связями, обсудили они с Ильичом весь план работы»8.

Нелегальный переход через границу из Кракова в то время был делом не слишком трудным. Жители 30-километровой приграничной зоны пересекали границу и с русской, и с австрийской стороны при наличии документа, который с уверенностью можно назвать «филькиной грамотой». Так называемый «пулпасек» выдавался без фотографии, достаточно было одолжить его у знакомого жителя пограничной полосы или купить у кого-либо, не нуждавшегося в этом документе, чтобы без особых трудностей добраться до России. Надежда Константиновна умалчивает о том, что, соглашаясь выполнить партийное задание, Инесса сильно рисковала. Ведь в России она была в розыске. Ей грозила тюрьма, и она действительно оказалась в заключении, где провела 7 месяцев — с 14 октября 1912 г. по 20 апреля 1913г. Александр Евгеньевич заплатил огромную по тем временам сумму залога — пять тысяч четыреста рублей, чтобы его жену освободили до суда и она могла сама выбрать себе место жительства. Ей было запрещено появляться в Петербурге и Москве. Не знаю, по каким соображениями она решила уехать в Самару, где ей предстояло провести ближайшие полгода, ежедневно отмечаясь в полицейском участке. Инесса обратилась за разрешением поехать в Ставрополь (теперь Тольятти) для лечения кумысом. Спустя месяц бумага была получена. В Ставрополь к ней приехали все дети, с которыми она провела на Волге незабываемое лето. «Ужасно люблю время, проведенное в Ставрополе!» — писала она спустя годы дочке Инессе-младшей. Но лето, как известно, очень быстро заканчивается.

На 27 августа было назначено рассмотрение дела Инессы в Петербургской судебной палате. Но на заседание она не явилась. Залог по установленному для таких случаев порядку был, как написано в судебном определении, «обращен в доход казны». Инесса к тому времени уже покинула Россию. Перешла границу в Финляндии, оттуда попала в Стокгольм. В архиве есть открытка без даты, которую Инесса отправила Александру Евгеньевичу из Финляндии. «Спешу написать тебе пару строчек. Слегка приболела, но врач утверждает, что к понедельнику я поправлюсь. Крепко целую тебя и всех остальных». К этому документу есть комментарий архивиста: вероятнее всего, это зашифрованное послание о том, что Инесса немного задержалась в Финляндии, но к понедельнику собирается быть в Стокгольме9.

Не задерживаясь в пути, Инесса из Швеции направляется в Австрию.

Инесса — Александру Евгеньевичу Арманду:

«Мой дорогой, я уже в Австрии и, вероятно, пробуду здесь еще какое-то время. Наконец, я получила твою телеграмму. Я так беспокоилась...Не могла понять, отчего от тебя не было известий. Писать особо не о чем. Горы здесь высотой в 9000 футов. Прямо под моим окном течет горная река. Все время идет дождь».

Писать особо не о чем... Похоже, что Инесса несколько разочарована встречей со старыми товарищами. Она почувствовала, что прежнего тепла между ней и Учителем уже нет. Он никак не выделяет ее из партийной группы близких ему соратников.

У Надежды Константиновны об этих днях остались другие воспоминания:

«Мы много гуляли и ходили на необычайно красивое озеро Чарны Став. Все мы очень привязались к Инессе. Она всегда была в хорошем настроении».

Писатель Иван Попов в беседах развивал мысль, что у Крупской были свои отношения с Инессой. Женщины были очень близки по взглядам.

«Я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и нежность», — писала Инесса о Надежде Константиновне в письме к Ленину.

Им было о чем поговорить с Надей. В том числе и о болезнях. Соратницы по революционной деятельности теряли здоровье в тюрьмах, в ссылках, скитаясь по чужим странам и городам. Зимой 1915 г., проводя свои дни в одиночестве в Кларане, Инесса вспоминала задушевные беседы с Надеждой Константиновной о самом главном в жизни женщины — о семейном счастье. Ей непременно нужно было изложить это все на бумаге для брошюры. Она так увлеклась работой, что не сразу услышала стук в дверь. Снова принесли письмо от Ленина. Она со вздохом досады вскрыла конверт с характерным летящим ленинским почерком:

«Дорогой друг!

Нет ли у Вас знакомой француженки-социалистки? Переведите ей (якобы с английского) мои замечания. А также Ваши предложения насчет “свободы любви для женщины” и оправдания “мимолетной страсти”. И посмотрите на нее, послушайте ее внимательно: маленький опыт, что скажут люди со стороны, каковы их впечатления, их ожидания от брошюры?»

Он опять о ее брошюре! Почему бы хоть из вежливости не спросить, как она переносит одиночество, разлуку с детьми? Нет, только дело! Только дело!

Инесса вспомнила, как однажды меньшевик Федор Дан, потеряв самообладание, воскликнул: «Ленин губит партию... Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер...» В ответ большевичка Зинаида Невзорова, жена Глеба Кржижановского, поставила Дану ловушку: «Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все бессильны против одного настолько, что должны призывать смерть в сообщницы?» Дан с раздражением ответил: «Да потому, что нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и