Дорога вспять. Сборник фантастических рассказов (СИ) - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич

Звонко щёлкнула челюсть, голова воришки дёрнулась от зуботычины. Цилиндр отлетел и покатился по перрону.

– Ты, милчек, не сечёшь, – золотозубо усмехнулся рыхлый. – Придётся объяснить по-простому.

В руке авторитета масляно блеснул пистолет.

Водяной вышел из тени.

– Представление закончено.

– Чево-чево?

– Убери ствол.

Кабук оттеснил Амо в сторону. Нарочито медленно пригладил волосы назад, поправил воротник, прикрывающий жабры.

– Он мне должен, – ствол упёрся в грудь Водяного, узкими амбразурами щурились блёклые глазки. – Чё, лошок, стрелки на себя перевести хочешь? Ну-ну…

– Мне плевать, – пожал плечами Кабук. – На тебя. На этот город. Плевать. На богомолов и Поле – плевать. На весь этот мир, агонию моего сознания. Плевать. Но это мой мир – мой! Я – Водяной, слыхал о таком, морда?

Тощий бандит моргнул и сделал шаг назад.

– Водяной? – безразлично пожал плечами толстяк. – Да хоть земляной! Башляй и вали!

– Спрячь игрушку. – Кабук повернулся к вору. – А ты, Амо, иди…

– Хорошо, – тот бросил мимолётный взгляд на бандита, и его рот судорожно распахнулся: – А-а-а…

Блеснула вспышка, но выстрела Водяной не услышал. Тело среагировало рефлекторно. Вода, брызнув изо всех пор, моментально смёрзлась в комок вокруг пули. Большой, размером с человеческую голову кусок льда рухнул вниз и разбился на куски.

Выстрелить второй раз бандит не успел. Коснувшись пистолета, ледяная струя цапнула за жирную пятерню, перепрыгнула на грудь, облепила искажённое лицо. Секундой позже посреди перрона застыла ледяная скульптура. Немного гротескно, но сделано со вкусом.

Бандитская шестёрка, подвывая, бежала в ночь – на четвереньках.

Кабук брезгливо стряхнул осевшую на плечо ледяную пыль, клубившуюся в воздухе вокруг статуи.

– С-с-спасибо, – дрожащим голосом произнёс Амо.

– Пойдём, – сказал Водяной.

Возле площади Фонарей они остановили такси.

– Проведёшь ночь в палате Айвы. Говори с ней, всё время говори. Возьми у медсестры какую-нибудь книгу и читай вслух.

– У меня туго с грамотой, – сконфузился Амо.

– Тогда рассказывай, вспоминай. Только чтобы без воровских баек, слышишь?

– А сказки можно? Я много знаю.

– Можно. Я сменю тебя, как освобожусь.

Свернув с проспекта Веры, машина притормозила на светофоре.

– Что там у тебя, – поинтересовался вор, – в пакете?

Кабук с недоумением взглянул на свёрток с картиной, который, прижимая к телу, нёс от самого музея. Вещь словно успела стать частью его тела.

– Призрак, Амо. Призрак новой жизни…

Оставшуюся дорогу он молчал.

Дома, открыв оба крана, Водяной разделся и долго ждал перед треснувшим зеркалом, пока уровень ржавчины медленно полз вверх по грязноватым стенкам ванны. Закрыв воду, он с головой погрузился в родную стихию, закрыл глаза и уснул.

Слева и справа благоухало цветами Поле. С Картиной, завёрнутой в ткань, он ступил на тропинку. В самом начале пути пришлось остановиться, чтобы убить двух атаковавших его богомолов. Через сотню метров – ещё одного…

Тысячи цветов, которые так любила (Любит! Любит! Любит!) она. Айва. Декорации постоянно меняются: небо, солнце и звёзды, цветы, имена, друзья, враги… Остаётся надежда, что можно сохранить главное – чувства, которые придают всему этому смысл.

Надежда. Если не вернуться, то вернуть.

Он больше никуда не бежит. Создать идеальный мир не получится. Но можно стремиться – оберегать и преумножать, искать и создавать в том, где ты уже есть.

Поплутав, он вышел на небольшую поляну с фиолетовой травой, над которой тянулись к зеленоватому небу свежие бутоны и янтарные соцветия растений. Из зарослей прыгнул огромный богомол. Водяной ударил струёй кипятка, тело мутанта лопнуло, ядовитой моросью рассыпалось в воздухе.

Он протянул руку, погладил бутоны, и под ладонью начали раскрываться новые, невиданные в этом мире цветы.

«Ромашки… Васильки… Одуванчики…» – беззвучно шептали губы, а память подсказывала, казалось, давно забытые имена, образы, чувства. Перебирая сотни, тысячи сочетаний, складывая мозаику свежего мира, единственный выход из которого – спасти Айву. Перекраивать ткать внутреннего бытия, пока Айва не откроет глаза. Но сначала…

Водяной снял ткань и положил Картину на колени. Всё, что нужно – остановить ветвление миров. Собрать их на едином холсте.

Он смотрел на Картину, и она приняла его.

Крысота

Дверь мне открыла Света. Как всегда в одном из нарядов плохого настроения; менялись только оттенки. Она хмуро кивнула, крикнула «Денис!» и ушла в спальню.

– Кум, заползай! – прилетело из кухни, и я стал разуваться.

На верхней полке обувной этажерки базировался игрушечный вертолёт размером со щенка таксы. Мой подарок крестнику. Силу притяжения машина уже вряд ли осилит, даже если Никитос отыщет посеянный пульт дистанционки, – от двух лопастей остались пластиковые пеньки. Справа от вешалки висела большая рамка со свадебными фотографиями Дениса и Светы. Там Дёня ещё подтянутый, без пивного брюшка… как и я, вон – в костюме Робинзона Крузо отплясываю… эх, времена! Могли по десятке бокалов пива положить и погнать в ночник за добавкой. И Светка всегда смеялась над моими глупыми шутками, настоящая пацанка, общий друг. Денис сох по ней с первого курса, а я так и не понял, когда они сошлись. Мы почти всегда гуляли втроём, банда инкубаторов – в одинаковых футболках с «ПРИШЕЛЬЦЫ, ПРИВЕТ! ОСТАВАЙТЕСЬ!» на всю грудь, за которые сейчас можно схлопотать пятнадцать суток.

На кухне Денис отчитывал сына. Привалившись спиной к барной стойке, лил воду в сито детской сознательности:

– Ты зачем высыпал?

– Там мусор был, – надул губки вредитель, сидя на перевёрнутом ведёрке рядом с двадцатилитровой бутлей воды – такие раздают военные. Вроде как гуманитарная помощь экстерном, если накроются коммуникации.

– Какой мусор? – Дёня пожал мне руку и, закатив глаза, покачал головой. – Прикинь, всю прикормку в унитаз спустил.

– Не забился?

– Чего?

– Унитаз не забился?

Денис усмехнулся и кивнул на стул.

– Дядим пришёл! – «Дядим» – это сплав «дяди» и «Димы». Очень удобно.

– Привет, мелочь! – Я подхватил Никитоса и крутанул.

– Пойдём гулять?

– Ага, беги готовься. Мы с папой твоим поболтаем, и двинем.

– Будете трепляться?

– Нет такого слова «трепляться». Есть – «трепаться».

– Трепляться! – настаивал крестник. – А мы с папой завтра на рыбалку идём!

– Ага, бежим, – Денис выудил из морозилки початую полторашку «Жигуля». – Мусором прикормим? Я тебя на рыбу не возьму.

– Пап, я уже знаю, как надо. Больше не буду высыпать.

– Всё, останешься завтра дома.

– Пап!

– Дуй переодеваться.

Дёня подвинул ко мне бокал, выставил блюдце с сушёными кальмарами. Чокнулись, сделали по глотку.

– Ваню вчера встретил, – сказал друг, перекусывая хворостинку кальмара.

– Какого Ваню?

– Ивашко.

С Ваней мы общались до института. Жили в одном дворе: футбол, гитара, лавочки, подъезды, водка, подруги… пока не закружило, не раскидало. Однажды Ваня полчаса ржал, наткнувшись в «Правилах устройства и безопасной эксплуатации лифтов» на главу под названием «Буфера». Вот и всё, что хотелось бы рассказать о Ване Ивашко.

– Кого ещё из наших видишь?

– Да никого. Те, кто помозговитей, давно из города рванули.

– Те, кто побогаче.

– Ага, – болезненно улыбнулся Денис, уставившись в бокал. – Мне Светка каждый день за это выставляет. Сил нет. Вот был шанс, тёща предлагала жильё – почему не уехали… был-был – и сплыл. Что теперь молоть? Да и не хочу… Где я в Центре устроюсь?

Он встал, порылся в холодильнике и выудил рыбину в целлофане. Вид закуски не внушал доверия, как распахнувшийся между этажами лифт.

– Когда она сдохла? До Прибытия?