Из «Свистка» - Николай Добролюбов

Устроивши таким образом положение дел, то есть расставивши везде свои войска, Франция созывает конгресс. Нет надобности говорить, что на нем решено будет восстановление герцогов{123} и, кроме того, пересмотрится цюрихский трактат, причем Франция сделает новые приобретения как по лигурийскому берегу, так и по направлению к Рейну.

Никто не назовет, надеюсь, моего плана неудобоисполнимым. Но представляются возражения относительно его достоинства. Я все их предвидел и сейчас же намерен победоносно опровергнуть.

Люди, мало сведущие в политике, кричат прежде всего, что Франция ничего не выиграет от вооруженного вмешательства в дела Италии; уверяют, что ей не нужно увеличения территории, что она и без того довольно хорошо округлена{124}, что новые провинции доставят ей только новые хлопоты, что благоденствие нации заключается не в численности ее, а в хорошем устройстве и пр. в том же роде. Против частностей этого мнения я возражать не стану. Мало того, я прибавлю, что всякое вмешательство на полуострове принесет Франции временно весьма чувствительное отягощение и расстройство. Финансы Франции находятся в положении весьма не блестящем; в нынешних прениях о бюджете мы видели, до какой огромной цифры дошел государственный долг в последние восемь лет; налоги весьма чувствительны для населения{125}, конскрипция{126} представляет одно из самых ужасных зол в глазах всей нации. Вести войну значит делать новые траты людей и денег, не видя впереди даже вознаграждения, потому что ни с папы, ни с неаполитанского короля взять нечего, с Австрии тоже, а Пьемонт еще представляет статью очень сомнительную. Все это так; но что значат все мелочные затруднения пред величием общего приобретения нравственного! Здесь замешана наша национальная гордость, наша честь и наше существенное благо. Хотя бы Франция и разорилась в Итальянской войне, во всяком случае мы выйдем из нее с лучшими обеспечениями своей будущности, нежели какие можем иметь при водворении в Италии нынешнего порядка вещей. Победив гидру итальянской революции, правительство надолго упрочит существование нынешней системы, водворит спокойствие в Европе и будет иметь возможность в мире и тишине наверстать все потерянное. Мы видим, что теперь налоги далеко еще не дошли во Франции до своей крайней возможности; между тем всякое увеличение их встречается ропотом, который нельзя оставлять без внимания в виду того, что делается в Неаполе и римских провинциях. Но когда все будет успокоено и усмирено, что тогда помешает удвоить подати и таким образом поправить финансы? Что помешает возвысить значение войск, увеличив им жалованье, улучшив содержание, вообще создавши из них особую силу, совершенно отделенную от народа и всегда готовую наказать всякое ослушание и недовольство? Франция будет тогда наслаждаться совершеннейшим, образцовым порядком, которому сами австрийцы позавидуют, и вот главное основание, заставляющее пренебречь временные невыгоды и затруднения, соединенные с посылкою войск в Италию!

Есть и другие соображения высшего разряда, определяющие роль Франции в настоящих обстоятельствах. Лукавые друзья свободы обыкновенно стараются уверять, что нынешнее правительство Франции продолжает наполеоновское направление и, таким образом, необходимо связано с преданиями первой революции. Мнение это так сильно, что само правительство не решается опровергать его положительно. Но в «Свистке» можно высказать всю правду, и потому я не колеблюсь объявить это мнение лишенным всякого основания. Что ни говорите, но император принял в свои руки не Францию первой революции и империи, а Францию Реставрации, Францию Бурбонов; и он, естественно, должен быть представителем бурбоновской политики, хранителем трактатов 1815 года{127}. Это условие само собою подразумевалось, когда Европа признала его императором. Говорить, что он продолжает наполеоновскую политику, значит возбуждать против него европейскую коалицию и даже мнение всех благонамеренных французов. Мы очень хорошо знаем, чем мы обязаны Священному союзу, этому высокому созданию светлого ума Меттерниха. Мы понимаем, что он был создан для охранения порядка и тишины в Европе, а кто же более нынешних французов может дорожить порядком и тишиною? Кто более Людовика Наполеона сделал для их водворения и ограждения? «Империя есть мир»{128}, – сказал он; а «если хочешь мира, то готовь войну» (si vis pacem, para bellum), и в силу этого двоякого соображения он неутомимо воюет и мирится с самого своего избрания – и все в интересах продолжения своего управления, в котором одном только нашла Франции мир и блаженство.

Уверяют, будто война против освобожденной Италии создаст нам врагов в наших соседях, оттолкнет от нас сердца народов, поставит нас в ряд противников европейского прогресса. На все это я отвечу в коротких словах. Итальянцы и все угнетенные национальности, будут враждебны к нам, правда; швейцарцы и бельгийцы будут нас презирать; Пруссия и Англия останутся недовольны. Но что же нам до этого? Итальянцы будут приведении в такое положение, что пикнуть не посмеют: везде будут стоять французские войска для защиты правительств от их подданных. Против Пруссии мы всегда имеем Австрию и Баварию. Швейцарцы и бельгийцы сами-то ничего не стоят, кроме презрения; если на то пойдет, то их всех можно будет присоединить к Франции… Остается Англия; но Англия не начнет наступательной войны, а ежели вздумает с нами помериться, так мы лучше не требуем (nous ne domandons pas mieux). Давно уж она нам поперек горла встала с своею торговлею, интригами, а всего пуще – с своими либеральными принципами, которые, в сущности, только и годятся для того, чтобы поощрять беспорядки всякого рода.

Да и какое законное основание могут иметь другие державы для противодействия нашему вмешательству в Италии? Трактаты все в нашу пользу. Разве только поставят нам на вид этот несчастный принцип невмешательства (non-intervention), нами же провозглашенный? Но, во-первых, он был провозглашен в других обстоятельствах; во-вторых, он теперь уже нарушен самим Пьемонтом;{129} в-третьих, он не освящен конгрессом; в-четвертых, он должен быть подчинен другому, высшему принципу, который мы давно уже провозгласили в Риме и который нарушен итальянским движением и требует мщения{130}. За решительным ослаблением Австрии и за недопущением Испании в число великих держав (несмотря на наше ходатайство) мы остались одни теперь хранителями католического принципа в Европе, защитниками светской власти святейшего отца. Здесь уже политика переходит в высшую область, и все дипломатические соображения должны преклониться пред святынею нравственных начал. Кричите, пожалуй (on a beau crier), об отделении светского от духовного, вы нас не заставите думать, что папа может обойтись без двора, совета, армии, без владений, собственно ему принадлежащих. Существование Папской области столь же необходимо в сфере католических начал, как существование Австрийской империи в дипломатической сфере… Собственно говоря, можно, пожалуй, утверждать, что и Австрия не нужна для народов Европы; но она создана трактатами 1815 года{131}, она вот уже в течение полувека доблестно исполняет свое назначение – сдерживать народное своевольство и служить оплотом порядка для всех стран Европы, и она стоит и будет стоять, несмотря на заносчивость венгерцев, враждебность итальянцев, тайный ропот славян, неудовольствия самих немцев, расстройство своей администрации и почти банкрутство в финансах{132}. Она будет стоять, потому что служит представителем живого принципа, того самого, к которому пришла теперь и Франция после стольких волнений и испытаний, к которому должна быть приведена и Италия, во что бы то ни стало (coute qui coute)!.. Так и Папская область останется за папою, несмотря на все безумные фанфаронады Гарибальди, ибо святейший отец служит высочайшим представителем католического единства, непогрешимого авторитета и безукоризненной централизации – то есть всего, в чем нашла свое спасение Франция! Говорят, что папское правительство очень дурно. Я не стану утверждать противного, потому что для меня этот сюжет не имеет ни малейшего значения. Положим, что оно дурно до последней степени; что же из этого? Abusus non tollit usum – злоупотребление вещи не доказывает ее негодности; тем более надо стараться поддерживать папское правительство, чтобы дать ему возможность уничтожить у себя злоупотребления. Это постоянно и делает французское правительство, подавая папе благие советы{133}. Но, в сущности, не злоупотребления вооружают вольнодумцев против папского управления, а самый принцип его, стремящийся к благу духовному и потому, естественно, требующий от подданных отречения от многих материальных удобств и смиряющий порывы кичливого ума. Людям легкомысленным, не думающим о принципах духовных, кажется возмутительным, когда им не дают свободы болтать всякий вздор, когда их судят по особым соображениям, а не по общим законам, дела ведут в святилище судебных мест, а не на площади, требуют с них для поддержания духовного блеска наместника святого Петра более, чем бы они считали нужным, и пр. Но для всякого благомыслящего католика ясно, как нелепы все подобные претензии. Во-первых, они доказывают только развращение нравов и равнодушие к религии; во-вторых, свидетельствуют о полнейшем невежестве претендующих. Если бы они понимали хотя самые первые основания государственной жизни, то перестали бы жаловаться на папское правительство, потому что, в сущности, принцип его вовсе не отличается от других, и, например, во Франции мы представляем то же самое, что и подданные папы. Соединяясь в государства, мы пользуемся покровительством общих законов и защитою от всяких нападений на нас. Мы сами не можем составлять законы для своей жизни, не можем и знать всех бедствий, какие нам грозят. Очевидно поэтому, что забота об общественной безопасности должна быть сосредоточена в руках избранных, для которых все мы и должны жертвовать нашими личными интересами. Во Франции мы признаем право рассуждать за нас и располагать нашими действиями за Людовиком Наполеоном; в Риме то же право принадлежит Пию IX. Таким образом, интересы французского и римского правительства в этом вопросе одни и те же, и всякий, кто им противится, должен быть наказан общими силами. Если бы Франция оставила папу, гнев божий постиг бы ее и она бы пала под собственною тяжестью. Наш век не признаёт силы духовного слова; пусть же он поверит хоть истории. «Мои пушки заглушат гром папских проклятий!» – гордо писал Наполеон I во всем блеске своего могущества{134}. И что же? Прошло каких-нибудь два года после преступного восклицания – и звезда Наполеона закатилась!.. Если находится много людей, не придающих значения подобным урокам, то тем хуже для них и тем менее смысла имеют те господа, которые на каждом шагу толкуют нам о невмешательстве. Истинные католики и благомыслящие люди всех наций не могли, конечно, без особенного умиления читать прелестные слова (de belles paroles) святейшего отца о том, что он называет «каким-то новым и странным принципом нон-интервенции». Поистине новый и странный принцип, особенно в виду народов, потерявших всякое сознание законности и благоразумия! «Любите и защищайте друг друга», – заповедует нам правило нравственности; а мы что делаем! Разбойник, флибустьер, врывается в дом к нашему брату, законному королю, грабит его, отнимает его владения и дарит их другому королю, в котором своевольство надеется найти себе более потачки; а мы в это время провозглашаем принцип невмешательства! Не жалко ли, не бесчеловечно ли это? Не гибельно ли это для самих народов, которые, по неразумию своему перешедши к Пьемонту, пожалуй, в самом деле захватят себе разные льготы и вольности и позабудут должное смирение и дисциплину? Оставлять их на произвол судьбы не то же ли самое значит, как если бы в школе начальники и учители предоставили учеников самим себе, провозгласив тоже принцип невмешательства? Если так, то уж лучше и школы не нужно, и ученья не нужно, и наград и наказаний не нужно; пусть все идет само собой и на мир снова нисходит мрачная ночь варварства и беззакония!..