Из «Свистка» - Николай Добролюбов

Юное дарование, обещающее поглотить всю современную поэзию

Прежде всего воскликнем с Карамзиным:

Ах, не все нам слезы горькиеЛить о бедствиях существенных;На минуту позабудемсяВ чарованьи красных вымыслов!{90}

Успокоившись таким авторитетом, обращаемся к делу и рекомендуем читателям юное дарование, которое может, как говорит г. Григорьев о г. Случевском, или распасться прахом, или оказаться силою, новой, великою силою{91}. Собственно говоря, мы не знаем, как думать о юном поэте и помещать ли его в «Современнике» или в «Свистке»; но решаемся на первый раз лучше в «Свистке»: а то в «Современнике»-то большею частию как-то несчастливы бывают – через два-три месяца уже не могут концы с концами свести… В «Свистке» не то: посмотрите, как твердо г. Лилиеншвагер стоит на своем пути!.. А юное дарование г. Капелькина будет поразнообразнее таланта Лилиеншвагера. Да вот, прочитайте и судите.

Мы и письмо поэта печатаем, не скрывая его юношеской наивности: гласность, так уж гласность, полная, безусловная.

Милостивые государи!

Мне 20 лет. Я с юных годов одержим невыносимою любовью к поэзии. 12-ти лет я уже писал весьма хорошие стихи. Вообще я развился весьма рано. Вот первое стихотворение, которое я счел достойным печати: я написал его, будучи 12-ти лет.

Первая любовь{92}

Вечер. В комнатке уютнойКроткий полусвет.И она, мой гость минутный…Ласки и привет;

Абрис миленькой головки,Страстных взоров блеск,Распускаемой шнуровкиСудорожный треск…

Жар и холод нетерпенья…Сброшенный покров…Звук от быстрого паденьяНа пол башмачков…

Сладострастные объятья,Поцалуй немой —И стоящий над кроватьюМесяц золотой…

Это стихотворение попалось отцу моему, и он, признаюсь вам, чуть меня за него не высек. Напрасно уверял я его, что ничего подобного не видывал и не чувствовал, что это все есть подражание разным поэтам (я никогда не подражал ни одному): отец не хотел верить – так велика была сила таланта и живость изображения предмета!..

Но как ни уверен я был в своем даровании, а перспектива быть высеченным вовсе мне не нравилась, и я немедленно переменил род своей поэзии. В то время наше отечество боролось с англо-французами; газеты были наполнены восторженными возгласами об огромности России и о высоком чувстве любви к отечеству. Я увлекся и написал следующее стихотворение:

Родина великая{93}

О, моя родина грозно-державная,Сердцу святая отчизна любимая!Наше отечество, Русь православная,Наша страна дорогая, родимая!

Как широко ты, родная, раскинулась,Как хороша твоя даль непроглядная!Грозно во все концы мира раздвинуласьМощь твоя, русскому сердцу отрадная!

Нет во вселенной такого оратора,Чтобы прославить твое протяжение:С полюса тянешься ты до экватора,Смертных умы приводя в изумление.

Ты занимаешь пространство безмерное,Много обширнее древнего Рима ты.Русской земли население верноеЧувствует всех поясов земных климаты.

Реки, озера твои многоводныеЛьются, подобно морям, бесконечные;Необозримы поля хлебородные,Неизъяснимы красы твои вечные!

Солнце в тебе круглый год не закатится,Путник тебя не объедет и в три года:Пусть ямщикам он на водку потратится —Только лишь откупу будет тут выгода…

О, моя родина, богом хранимая!Сколько простору в тебе необъятного!Сколько таится в тебе, о родимая,Неизъяснимого и непонятного!..

За это стихотворение отец похвалил меня, и я после того написал еще десятка четыре подобных пьес. Но признаюсь, ни одно из них не может сравниться в звучности с вышеприведенным. Поэтому я и не сообщаю их вам, а перехожу к новой эпохе моей поэтической деятельности.

В 1854–1855 отечество наше было в печальном положении: военные неудачи, обнаружение внутренних неустройств, все это терзало сердце истинного русского и вводило его в мизантропию. И я действительно предался мизантропии, разочаровался; все мне опостылело, и я произвел следующую пьесу:

Куда деваться?

От людской любви и дружбыВ лес дремучий я бежал,Стал кореньями питаться,Мыться, бриться перестал.

С отверженьем и проклятьемЯ в лесу один брожу.Но увы! здесь снова дружбуИ любовь я нахожу.

Солнце с неба дружелюбноНа меня бросает луч;И поит меня с любовьюМеж дерев бегущий ключ.

Соловьи поют влюбленно,Лобызаются цветы,И блестят любви слезоюНа деревьях все листы.

Дружно по небу гуляютЗолотые облака,И грозит любовь и дружбаМне из каждого сучка…

В каждой травке, в каждой мошке,В каждой капельке росыОбитает дух незримый,Полный ангельской красы.

И старается мне сердцеЧувством нежным размягчить,Чтобы дружбой и любовьюЦелый век мой отравить…

И в лесу, в борьбе тяжелой,Силы падают мои…О, куда ж, куда сокроюсьЯ от дружбы и любви?

Вы угадываете, чем разрешилось это мизантропическое настроение? Любовью, самой пылкой любовью – страстью до того пламенной, что я не знаю, как еще я не сгорел совсем. Тогда-то производил я по 7 ½ стихотворений в день круглым счетом; с особенною силою выразилась страсть в следующем стихотворении, которое я считаю вполне достойным печати:

Причина мерцания звезд

Как твои уста в веселом разговоре,Чуть смыкаясь, снова раскрываются;Как любовь и радость в этом светлом взореПерелетным блеском разгораются;

Так на светлом небе в этот миг мерцаютКупы звезд, живые, разноцветные.Иль в любви и звезды глазками играютИ друг другу речи шлют приветные?..

Иль любовью нашей с неба голубогоХоры их приветливо любуются?Иль в виду избытка счастия земногоИх лучи завистливо волнуются?

Нет, любви дыханье так во мне широко,Так из груди сильно вырываетсяИ, раздвинув воздух, так летит высоко,Что эфир далекий колыхается,

И с его напором звездные громадыВ дружное приходят колебание…Оттого-то в ночи неги и отрадыВеселей и чаще их мерцание…

Но скоро любовь моя прошла, или по крайней мере, сделавшись больше и приобретя серьезный взгляд, я перестал уже тратить драгоценное время на описание любовных чувств. Вокруг меня волновалась общественная деятельность, все было полно новых надежд и стремлений, все озарено было самыми светлыми мечтами. Весь мир представлялся нам в радужных красках. В таком настроении услышал я однажды заунывную крестьянскую песню. У меня тотчас родился вопрос: «Отчего же она уныла, когда все кругом так весело?» – «Нет, – сказал я сам себе, – я должен во что бы то ни стало отыскать в ней веселые звуки». И представьте силу таланта – отыскал! И не только отыскал, но и воспроизвел! В Москве говорили, что недурно. Что вы еще скажете? Вот эти стихи:

Существенность и поэзия{94}

Знаю вас давно я, песни заунывныеРуси необъятной, родины моей!Но теперь вдруг звуки радостно-призывные,Полные восторга, слышу я с полей!

Пусть всё те же песни – долгие, тоскливые,С той же тяжкой грустью – пахарь наш поет.Долю его горькую, думы терпеливыеПусть напев протяжный мне передает.

Но в восторге сердца, под святым влияниемГласности, прогресса, современных дум{95},Полн благоговенья к светлым начинаниям,Жадно всюду внемля новой жизни шум, —

Не хочу я слышать звуков горькой жалобы,Тяжкого рыданья и горячих слез…Сердце бы иссохло, мысль моя упала бы,Если б я оставил область сладких грез…

Все светло и благо, все мне улыбается,Всюду дней блаженства вижу я залог, —И напев тоскливый счастьем отзывается,В грустной песне льется радости поток.

Пусть все те же песни наши заунывные,Но не то уж слышно в них душе моей:Слышу я в них звуки радостно-призывные,Чую наступленье новых, светлых дней!..

Вслед за тем у меня родилась потребность самому быть общественным деятелем, и я изобразил свое настроение в нескольких звучных пьесах, из коих вот одна:

Общественный деятель{96}

Я ехал на вечер. Веселыми огнямиПриветливо сиял великолепный дом:Виднелась зала в нем с зелеными столами.И бальной музыки из окон несся гром.

А у ворот стоял, болезненный и бледный,С морозу синий весь, с заплаканным лицом,В лохмотьях и босой, какой-то мальчик бедныйИ грошик дать на хлеб молил меня Христом.

Я бросил на него взор, полный состраданья,И в залу бальную задумчиво вошел,И детям суеты, среди их ликованья,О бедном мальчике печально речь повел.

В кадрилях говорил о нем я девам нежным;Меж танцев подходил я к карточным столам;Восторженно взывал я к юношам мятежнымИ скромно толковал почтенным старикам.

Но глухи были все к святым моим призывам…И проклял я тогда бездушный этот светЗа то, что он так чужд возвышенным порывам, —И тут же мстить ему я дал себе обет.

Я скоро отомстил: за ужином веселым,Лишь гости поднесли шампанское к губам,Я тостом грянул вдруг, для их ушей тяжелым:«Здоровье бедняка, страдающего там!»

И показал я им на улицу рукою.Смутились гости все, настала тишина.Не стали пить… Но я – я пил с улыбкой злою,И сладок для меня был тот бокал вина!..

Но вы сами знаете, как тяжело бороться против общественной апатии, безгласности, мрака предрассудков. Я все это изведал горьким опытом, и вот как выразилось мое новое, общественное разочарование: