Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора - Иван Калинин

Этот препрославленный герой белого стана, правая рука Деникина, теперь был не у дел и проводил последние дни в Севастополе, в ожидании выезда за границу. Опасаясь участи Сидорина и даже несколько худшей, он жил, окруженный своей преступной «лавочкой», на какой-то вышке, превратив ее в форт Шаброль. На улицу он выходил не иначе как в сопровождении вооруженных телохранителей. Генерал-вешатель никому не хотел отдаваться живым в руки. Когда в ноябре 1922 года в Болгарии его шайка, только что совершившая убийство А. М. Агеева, была застигнута болгарскими властями на границе Македонии, Покровский предпочел смерть в перестрелке, чем жизнь в неволе.

Странная судьба выпала на долю этого человека. Летчик по специальности, он совершенно случайно попал на Кубань и в чине штабс-капитана стал командовать войсками кубанской рады.

Эта рада украсила его и генеральскими погонами. Деклассированный интеллигент, он с воинами наидемокра- тической, самостийной Кубани помогал обломкам старой России восстанавливать помещичье-самодержавный строй. Единственное средство, которым он двигал своих кубанцев на это дело, была приманка грабежом. Единственный метод политической борьбы, который признавала эта бесспорно цельная, солдатски тупая и садически-жестокая натура, была расправа каленым железом и намыленной веревкой. Тем и другим он широко пользовался в своей боевой и небоевой работе, и имя этого беспощадного вешателя прогремело далеко за пределы белого стана.

Сидорин попросил его рассказать о свидании командующих армиями в Ясиноватой. Покровский, переминаясь по-горски с ноги на ногу и шевеля полами черкески, рассказал о том, как во время этого свидания Врангель возбуждал вопрос о смене главнокомандующего, но Сидорин отстаивал Деникина.

— Для подтверждения этого факта я просил вызвать свидетелем самого ген. Врангеля, — пояснил Сидорин, — но суд мне в этом отказал. Я уверен, что благородное сердце Петра Николаевича не допустило бы его отказаться от того, что было говорено в Ясиноватой.

Наконец, мрачная фигура ген. Покровского отступила назад.

Два офицера-ингуша тотчас же заняли свои посты за его плечами, готовые вмиг зарезать всякого, кто захотел бы схватить их вождя.

Какой неприятный человек! — заметил я во время перерыва А. М. Агееву. — Генеральша Шкуро много рассказывала мне про его зверства в Кисловодске, но я никогда не думал, что и вид у него такой тяжелый.

Да, плохо тому, кто встанет на пути этого человека. Ох, не хотел бы я быть его врагом, — ответил Агеев, знавший Покровского больше меня.

Он не ошибся. Спустя два с половиной года он встал на пути Покровского, готовившего в Варне небольшой десант для высадки на Кубани, разоблачил эту авантюру в эмигрантской прессе и пал на моих глазах от руки черкесов Покровского.

Моя роль во время сидоринского процесса была довольно пассивная. Не прочитав толком предварительного следствия и не выработав плана защиты совместно с обвиняемыми, я только силился доказать, что содержание статей «Донского Вестника» не представляет из себя чего-либо нового, а есть обычная пикировка между Добровольческой армией и казачеством, мировоззрения которых не сходятся, что евпаторийская история с этой газетой есть один из этапов постоянной борьбы между двумя политическими течениями, подогретой новороссийской катастрофой.

Скажите, — спросил я на суде Ратимова, — теперь в Евпатории выходит казачья газета?

Выходит «Вольный Дон», — с грустью ответил осважник.

Кто редактирует?

Член донского круга полк. Гнилорыбов.

Каково же ее направление, сильно разнится от направления «Донского Вестника»?

Нет, не особенно. Только тон статей более сдержанный.

Действительно, новая казачья газета «Вольный Дон» опять тянула старую песню о демократическом Доне, об особенностях казачьего бытового уклада, указывала на ошибки Деникина и т. д. Врангелю надо было затевать новый процесс. Дело ликвидировали тише и проще. Гнилорыбовскую газету придушили тем, что Осваг распорядился не давать редактору бумаги, которая в Крыму была взята на учет.

Но как ни скромна была моя роль в процессе, Селецкий больше всего изливал свою ненависть к Дону на мне, хотя я не принадлежал к казачьему сословию и оказался в Донской области совершенно случайно. Затыкать рот подсудимым на гласном суде было неудобно. Зато защитника он осаживал на каждом шагу, притом в невозможно грубой форме, так что я серьезно подумывал уйти из суда. Прокурору разрешалось задавать свидетелям какие угодно вопросы, мои же то и дело признавались не относящимися к делу. Я попробовал было занести в протокол показания начальников донских дивизий — ген. Гуселыцикова, Сутулова и Долгопятова, которые удостоверили, что в результате чтения казаками «Донского Вестника» никаких беспорядков в частях не произошло. Эти свидетели на следствии не допрашивались, между тем их показания совершенно опровергали формулировку обвинения по той части 145 ст., которая влекла смертную казнь.

— Потом! Потом! — замахал руками Селецкий, — садитесь.

Я пожал плечами. Мое законное требование так и осталось без исполнения.

Ген. Ронжин весь процесс просидел в курульном кресле, сзади военного прокурора ген. Дамаскина, любуясь своим детищем — процессом. Он только улыбался, когда его друг и приятель Селецкий выкидывал какой- нибудь боевой номер.

Что это он так на вас набрасывается? — недоумевали мои многочисленные коллеги, подчиненные ген. Ронжина. — Будь вы платный адвокат, который не прочь побудировать на политическом процессе, — тогда другое дело. Вы же сами военно-судебный деятель, профессионал, военный юрист, который из уважения к своему ведомству не допустит ничего бестактного или вызывающего.

В прежнее время, — говорил генерал Г-в, — в нашем суде председательствующие усугубляли свое внимание к защите в тех случаях, когда заранее решались кого- либо закатать, удовлетворяли решительно все ее требования, даже незаконные: все равно ведь прокурор, довольный приговором, не подаст протеста. А тут и о законных заикнуться не дают. Соблюдали бы хоть decorum правосудия.

Начались прения сторон.

Прокурор военно-морского суда ген. И. С. Дамаскин, мой близкий товарищ, доказывал, на основании показаний «честного русского журналиста», состава преступления и, возмущаясь домогательствами «похабного мира» донским офицерством, требовал назначить подсудимым одно из наказаний, указанных в последней части 145 ст. воинск. уст. о наказ.

В числе этих наказаний значится и смертная казнь! — закончил обвинитель свою сухую, крайне слабую речь.

Короче и ближе к делу! — осадил меня Селецкий, едва я успел раскрыть рот.

Вперив в меня свои мутные, подслеповатые глаза, он насторожился, готовый в каждую минуту оборвать защитника. Как только я чувствовал, что с его губ готово сорваться оскорбительное замечание, старался сейчас же перевести речь на другой предмет.

Мне бы хотелось одного, — закончил я свою часовую речь, — а именно: да совершится правосудие. Страшное время переживаем мы — время беззаконий и произвола. Только еще в судах блистает маяк правды и законности. Пусть же будущий историк казачества, когда станет изучать этот бесспорно исторический процесс, скажет, что при постановке приговора по делу донских вождей зерцало правосудия сияло перед судьями своим лучезарным светом.

Ген. Сидорин в последнем слове живо, не без подъема, очертил все свои, действительно, немаловажные заслуги перед белым станом; заявил, что и после процесса будет работать на благо казачества, только в иной форме, а не в той, как до сих пор, и возмущенно опровергал мнение прокурора о том, что донское офицерство добивалось «похабного мира» с большевиками.

Правильно! — закричали сторонники Сидорина, возмущаясь вместе с ним этим местом прокурорской речи.

Прошу не шуметь! — закипятился Селецкий.

Правильно! Нельзя так оскорблять донцов! — раздавалось в зале.

Я прикажу удалить всю публику из залы! — погрозил наконец Селецкий, перепуганный скандалом.

Только после этой угрозы смолкли крики.

Ген. Кельчевский, который все время безмолствовал и о котором никто ничего не говорил, так что посторонней публике казалось непонятным, почему он-то сидит на скамье подсудимых, сказал всего несколько слов со своим обычным юмором:

Я прошел в жизни все стажи, от артиллерийского подпоручика до профессора академии генерального штаба, командующего армией в мировую войну и военного министра южно-русского правительства. Теперь, по милости «честного русского журналиста», мне предстоит пройти еще и тюремный стаж. Но я уверен, что вы, господа члены особого присутствия, признаете меня не подходящим для этого стажа.

VIII. ПРИГОВОР

Суд удалился в совещательную комнату в 8 часов вечера, а приговор был вынесен около полуночи.