Вне закона - Эрнст Саломон

И медленно стали известны условия мира.

Мы беспокойно патрулировали улицы. Для нас, солдат, не было сомнения, что веймарские господа примут эти условия. Но мы поднимали носы кверху, как будто чуяли то разнообразие, в котором жизнь еще никогда не обманывала нас.

Лейтенант Кай отводил нас в сторону по отдельности. Он говорил с отделением Кляйншрота, он собирал вокруг себя кадетов, он сидел в ротных квартирах с унтер-офицерами, в столовых с людьми из другого батальона, в винных погребках Веймара с офицерами и фенрихами и шептался с ними.

Медленно набралось около двадцати человек. Они узнавали друг друга по взгляду, по слову, по улыбке, они знали о себе, что они подходили друг к другу.

Но они не были верными правительству, они совсем не были проправительственными, отнюдь нет. Они никак не могли уважать того человека и тот приказ, которому они до сих пор повиновались, и порядок, который они должны были помочь создать, представлялся им бессмысленным.

Они были очагами беспокойства в своих ротах. Война еще не освободила их. Война придала им форму, он позволяла пробиться через корку их самым тайным страстям как искрам, она дала смысл их жизни и освятила их жертву. Неукрощенными, неусмиренными были они, извергнутыми из мира буржуазных норм, рассеявшимися, отставшими от своих, которые собирались в маленьких группах, чтобы искать свой фронт. Там было много знамен, вокруг которых они могли собираться — и какие из них наиболее гордо развевались на ветру? Там было еще много замков, которые нужно было атаковать, еще много враждебных орд стояло лагерем в поле. Ландскнехтами были они — и где была страна, которой они служили? Они узнали большой обман этого мира, они не хотели участвовать в нем. Они не хотели получить свою долю в том полезном, здравомыслящем порядке, который им льстиво расхваливали. Они остались с оружием по воле непоколебимого инстинкта. Они стреляли повсюду, так как стрельба доставляла им удовольствие, они двигались по стране, туда и сюда, так как дальние поля дышали для них всегда новыми, опасными парами, так как всюду их манил запах горьких приключений. И, тем не менее, каждый искал что-то иное и указывал другие причины для поиска, слово еще не было приказано им. Они предчувствовали это слово, да, они произносили его и стыдились его расплывчатого звучания и они крутили его в разные стороны, проверяли его в тайном страхе и оставляли его вне игры разнообразных бесед, и, все же, речь всегда шла о нем. Закутанное в глубокой глухоте было это слово, обветренное, манящее, таинственное, излучающее магические силы, прочувствованное и, все же, не осознанное, любимое и, все же, не приказанное. Но слово это было «Германия».

Где была Германия? В Веймаре, в Берлине? Когда-то она была на фронте, но фронт распался. Тогда она должна была быть на родине, но родина обманывала. Она звучала в песнях и речах, но тон их был фальшив. Говорили об отечестве и метрополии, но у негра это тоже было. Где была Германия? Была ли она у народа? Но народ кричал о хлебе и выбирал свои толстые животы. Было ли это государством? Все же, государство искало свою форму в болтовне и находило ее в отречении.

Германия мрачно пылала в дерзких мозгах. Германия была там, где за нее боролись, она оказывалась там, где вооруженные руки хватались за ее существование, она сияла ярко там, где одержимые ее духом решались на последнюю жертву ради Германии. Германия была у границы. Статьи Версальского мира говорили нам, где была Германия.

Мы были набраны для службы на границе. В Веймаре нас удерживал приказ. Мы защищали шелестящий труд из параграфов, а граница горела. Мы лежали в червивых квартирах, но в Рейнланде маршировали французские колонны. Мы вели перестрелки с наглыми матросами, но на востоке разбойничали поляки. Мы занимались строевой подготовкой и стояли в почетном карауле для зонтов и мягких фетровых шляп, но в Прибалтике немецкие батальоны в первый раз снова перешли в наступление.

1 апреля 1919 года, в день рождения Бисмарка — правые партии устраивали патриотические праздники — мы, 28 человек, с лейтенантом Каем во главе, без увольнения и приказа покинули Веймар и войска, и поехали в Прибалтику.

Продвижение

В оптическом прицеле был виден силуэт усадьбы. Я со своим пулеметом лежал на заросшем кустами холме, совсем близко от железнодорожной насыпи. Возле меня лейтенант Кай, его превращенный в обрез карабин лежал перед ним, а сам он был обвешан ракетницей, мешками с гранатами, патронташем, цейсов-ским биноклем и планшетом. Вокруг нас, в бархатной темноте, плотно сидели на корточках гамбуржцы, с ручными пулеметами между ними. Минометы стояли в лощине с угрожающе торчащими кверху пастями. Перед нами темно плескалась речка Эккау, отдельные звезды отражались, дрожа, в черной, тонкой, едва движущейся воде. За углом леса стоял бронепоезд под легким поднимающимся паром. На железнодорожной насыпи должны были стоять орудия, замаскированные саперами. Все было собрано на самой передовой. Все оружие угрожающе смотрело вперед. Люди и взрывчатка притаились в таинственной, наполненной яростным напряжением ночи, с нетерпением ожидая освобождения. От Рижского залива до Бауски согнувшиеся тела лежали плотно друг к другу, готовые к нападению. Большевики ни о чем не догадывались.

Сзади, над Тетельминде небо было окрашено в приглушенный красный цвет. Не был слышен ни один оклик часового, ни один выстрел не будил ночь. Я еще раз ощупал свое оружие. Лента была вставлена, первый патрон в стволе. Пулемет жестко стоял на своих ногах, похожих на лапы насекомых. Рычаги закреплены, кожух наполнен водой. Даже один конец шланга был тщательно закопан, как предписано инструкцией. Я положил голову на руки. Мы ждали. Мы ждали сигнала. И большевики впереди ни о чем не догадывались.

С каждым вдохом странный горький запах наполнял легкие. Почти болезненно пряно он проникал по всему телу. Этот пар курляндской земли смутно позволял мне почувствовать, что должна была предложить нам эта земля. Я вцепился пальцами в сытую землю, которая, кажется, втягивала меня. Мы захватили эту землю. Теперь она предъявляла нам свои требования; она внезапно стала для нас обязывающим символом.

Наверняка это были не большевики, которые принуждали нас лежать здесь в наполненной страстным желанием засаде, в яростной жадности. Там, где тяготеющая темнота прижимала врага, как и нас, к земле, там фронтом владела пламенная необходимость, безумная воля, божественная одержимость, единственная вера, которая стальными клещами удерживала и формировала стремящиеся разбежаться в разные стороны орды солдат и крестьян, которая давала миссию потерянным, выковывала из оборванцев героев, из потерянных делала завоевателей и подогревала страсти у всего народа у границы. Но мы были рассеявшимися, отставшими от своих, и никакой народ не отдавал нам приказ, никакой символ не был для нас настоящим. Теперь мы лежали здесь в шелестящем мраке; мы искали вход в мир, и Германия лежала где-то там позади в тумане, полная безумных картин; мы искали землю, которая должна была дать нам силу, и эта земля не поддавалась нам послушно; мы искали новую последнюю возможность, для Германии и для нас, и там, в таинственной темноте укрывалась та неизвестная, та аморфная сила, которой мы восхищались и которую ненавидели, защищалась от наших стремлений. Мы приехали сюда защищать границу, но там не было никакой границы. Теперь мы были границей, мы держали открытыми пути; мы были ставкой в игре, так как мы чуяли шанс, и эта земля была полем, на которое мы поставили.