Год призраков - Джеффри Форд

— Черт! — сказал Джим.

— Мистер Бла-Бла-Бла, — прошептал я.

— Дай-ка мне камеру. Я должен это сфотографировать.

Он сделал снимок и вернул мне камеру, потом дал знак следовать за ним. Мы на четвереньках поползли прочь от упавшего дерева, а когда озеро скрылось из виду, встали на ноги и припустили как оглашенные.

Мы остановились, чтобы перевести дыхание, за домом Халловеев, все еще под укрытием леса.

— Бла-Бла-Бла, — сказал Джим и рассмеялся.

— Это ты его утопил?

— Бла. — Он покачал головой. — Не, это его Тай-во-рту растлил и выбросил.

— Иди ты…

— Может, его нашел Мейсон со своими жуткими толстозадыми сестренками и кинул в озеро. Они вечно ошиваются тут в лесу. Нужно было попросить Мэри сказать, где мистер Бла-Бла-Бла.

— Но где же тогда Чарли?

Джим метнулся мимо меня и перепрыгнул через ручей.

Я последовал за ним, чтобы не отстать. Мы пробежали по заднему двору Халловеев, обогнули их дом и вышли на улицу.

Дома я с облегчением обнаружил, что мама не сидит за обеденным столом. Дверь к Бабуле и Деду была открыта. Я слышал, как Дед вслух ведет расчеты по своей системе. Можно было не заглядывать — я и без того знал, что Мэри сидит рядом с ним. Джим отнес камеру и бинокль наверх, а я пошел в родительскую комнату посмотреть, встала ли мама. В кровати ее не было, но, проходя мимо ванной, я услышал, как ее рвет.

Стукнув в дверь, я спросил:

— С тобой все в порядке?

— Я выйду через секунду, — ответила она.

Тебе это понадобится

С самого начала этого учебного года было ясно, что мистер Роджерс, библиотекарь, потихоньку сходит с ума. Во время своего обеда, когда Крапп обычно проводил у нас урок арифметики, старик в своем помятом костюме, сгорбленный, выходил на бейсбольное поле, прогуливался между баз и разговаривал с самим собой, словно пытался воскресить какую-то игру из далекого прошлого. Тот мелкий песок, что собирался вокруг баз, мягкий коричневый порошок — Пинки Штайнмахер поедал его, зачерпывая ложкой, — поднимался на ветру, обволакивал Роджерса, который начинал хлопать в ладоши, словно это природное явление было изъявлением восторга толпы. Крапп поглядывал через плечо, стоя у доски. Видя, что все мы уставились в окно, он качал головой и опускал жалюзи.

Последней каплей для Роджерса, казалось, стала утрата его гигантского словаря, словно тот был якорем, не дававшим библиотекарю уплыть по воле волн. С потерей словаря у старика, как любил говорить мой отец, «крыша поехала». Каждую неделю Крапп приводил нас в библиотеку, где мы полчаса проводили с Роджерсом. В последнее время старик много улыбался, как собака в жаркий день, а глаза его постоянно двигались — стреляли туда-сюда. Бывало, он несколько минут стоял столбом, вглядываясь в падающий из окна луч света, а иногда им овладевала лихорадочная активность: он ходил взад-вперед, снимал книги с полок, совал их нам в руки.

Джейк Харвид был жесток с Роджерсом: он корчил рожи за спиной библиотекаря, вызывая всеобщий смех (а уж если Джейк хотел тебя рассмешить, то устоять ты не мог). Джейк вышвыривал книги с полок на пол и оставлял их там. Любая брошенная книжка отдавалась болью в сердце библиотекаря, и однажды Харвид чуть не довел его до слез. Я втайне симпатизировал Роджерсу за его любовь к книгам, но его причуды стали доставать и меня.

Утром в понедельник — на другой день после поисков в озере — у нас была библиотека. Пока мы там находились, Роджерс почти не покидал свой маленький кабинет — сидел за столом, сгорбившись и закрыв лицо руками. Харвид пустил слух, что Роджерс потихоньку просматривает номера «Плейбоя». Когда полчаса почти истекли, Роджерс вышел, чтобы записать на ребят выбранные ими книги. Он подошел ко мне сзади, положил руку на мое плечо и через мою голову потянулся к верхней полке, с которой снял тоненькую книжку.

— Тебе это понадобится, — сказал он, протягивая мне ее, потом направился к столу и принялся записывать, кто и что взял.

Я посмотрел на книгу. На обложке, под прозрачной библиотечной оберткой, была нарисована злобная собака, а повыше шла надпись, сделанная шрифтом с засечками: «Собака Баскервилей». Я хотел спросить у Роджерса, что он имеет в виду, но не успел — на следующий день библиотекаря уволили, потому что он рехнулся.

Обладать «Собакой Баскервилей» поначалу было беспокойным делом. Я чувствовал себя так, будто тайно взял какую-то вещь у моей матери, или украл часы у отца, или стащил у Бабули сеточку для волос. От самой книги исходила энергия, не позволявшая мне приступить к чтению. Я спрятал «Собаку» в своей кровати — между матрацем и пружинной сеткой. Затем несколько дней я то и дело доставал ее оттуда, держал в руках, разглядывал обложку, осторожно листал страницы. К этому времени мама использовала увесистый красный том «Полного Шерлока Холмса» только как груз, удерживающий ее в состоянии сна, но когда-то она с интересом читала его и перечитывала. Она принималась порой за книги других жанров, но потом неизменно возвращалась к детективам, причем ей нравились любые. До того как мы сели на мель, мама каждое воскресное утро поглощала по пять чашек кофе и выкуривала с десяток сигарет, разгадывая кроссворды в «Нью-Йорк таймс».

Рисование, игра на гитаре, составление причудливых коллажей — все это было для нее лишь мимолетными увлечениями в сравнении с желанием стать писателем, автором детективов. Прежде чем работа стала для мамы необходимостью, она все дни проводила в столовой перед пишущей машинкой, сочиняя детектив. Иногда она читала мне отрывки из него. Роман назывался «Нечто-у-Моря». Там были детектив Мило, пукающая собака, слепая наследница и струнный музыкальный инструмент — на нем играли, надевая на пальцы разноцветные стеклянные трубочки. Нечто-у-Моря — так назывался курорт, где разворачивались события. Работая над своей книгой, мама держала поблизости красный том, открытый на «Собаке Баскервилей».

Размышляя как-то ночью о маме, я подумал: может быть, Конан Дойл раскроет мне какую-то ее тайну? Я оставил Перно Шелла и вытащил из-под матраца «Собаку Баскервилей». В ту ночь я зачитался допоздна, одолев несколько первых глав. В них я познакомился с Холмсом и Ватсоном. Читать было легко. Я увлекся историей и очень полюбил доктора Ватсона, но вот с Холмсом дело обстояло иначе.

Великий детектив показался мне снобом, одним из тех типов, о которых отец говорил: «Они считают, что солнце встает из их задницы и туда же садится». До того я считал, что Холмс — нечто среднее между Перно Шеллом и Филеасом Фоггом,[36] но он оказался чистой воды Краппом. Когда Холмсу сообщили о дьявольской собаке, он бросил: «Интересно для любителей сказок». Холмс явно не одобрял таких вещей. Но все же меня заинтересовало то, что он постоянно курит и играет на скрипке.

Деликатес

Осень ощущалась все сильнее, сумерки подбирались к сердцевине каждого дня. Солнце грело лишь в те часы, что мы проводили в школе, но стоило вернуться домой, как мир быстро погружался в густое медовое сияние, золотившее все вокруг — от голых ивовых ветвей до развалюхи-«понтиака», притулившегося у гаража Хортонов. Но через несколько минут прилив сменялся отливом, солнце внезапно превращалось в далекую звезду и накатывала мрачно-серая волна — этакое ни то ни се, которое, казалось, продолжается по неделе на дню.

Ветер этого промежуточного времени всегда вызывал у меня желание свернуться калачиком в собственной памяти и уснуть с открытыми глазами. Мертвые листья катились по газонам, шуршали на улице, тихонько ударяли в окно. Выскобленные тыквы со светящимися треугольными глазами и зубастыми улыбками заглядывали в окна, поднимались на крылечки. На гремучих высохших стеблях торчали поеденные кукурузные початки коричневого и синего цвета, напоминая порченые зубы, погрызшие сами себя. На вбитых в землю жердях или покосившихся оградах висели сделанные кое-как пугала, сильно наклонившись, точно пьяные. Одеждой им служили помятые ковбойки давно отошедших в мир иной прадедов и джинсы с куском веревки вместо пояса. Когда я выгуливал Джорджа после обеда, уже в полной темноте, эти мрачные фигуры нередко пугали меня — их покрытые швами и раскрашенные лица приобретали черты сходства с Чарли Эдисоном или Тедди Данденом.

Приближался Хеллоуин, наш любимый праздник, — в нем не было ни капли занудной святости Рождества, но при этом раздавались бесплатные конфетки. Предвкушение праздника заставило забыть о проблемах. Бродяга, Чарли, учеба — все это уходило на второй план, когда мы садились обсуждать, в кого или во что мы превратимся на тот единственный вечер: перевоплотиться в не похожее на тебя существо, которым ты мечтаешь быть, — отчего, по-моему, ты отчасти переставал быть собой. Я уже чувствовал вкус тянучек во рту и боль в зубах. Отец дал мне доллар, и я купил пластмассовую маску-череп, от которой пахло немытым телом и потели щеки.