Последние годы Сталина. Эпоха возрождения - Константин Романенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если Сталин при обсуждении рассматриваемых тем сохранял полное внешнее спокойствие, то Черчилль порой терял самообладание. Он несколько раз вскакивал и однажды чуть не опрокинул кресло. То, что он был возбужден с первого дня открытия заседаний, не случайно. 27 июля в Англии должны были состояться парламентские выборы. Черчилль нервничал и сопротивлялся многим предложениям советской делегации скорее по привычке. Его мысли занимал более важный вопрос: сохранит он власть или нет?
Трумэн тоже нетерпеливо елозил в кресле. «Атомный секрет», который он таил, продолжал его мучить, словно спрятанный в кармане кукиш. Снедаемый сенсационностью сообщенной ему информации, он не знал: как ее дороже «продать»? Как подступиться к тому, чтобы произвести потрясающий эффект, выбросив на стол такую козырную карту?
Премьер заметил необычность в поведении коллеги. «Трумэн, — писал Черчилль в мемуарах, — так энергично и решительно сопротивлялся русским, что я понял: он вдохновлен каким-то событием». Впрочем, у Трумэна была еще одна проблема. Как писал А. Борисов, не имевший дипломатического опыта, «новый американский президент вел переговоры по «шпаргалке» госдепартамента и больше всего боялся, как бы не отдать чего лишнего Советскому Союзу».
Между тем западные партнеры пытались поставить под сомнение те изменения, которые произошли в Юго-Восточной и Центральной Европе в результате победоносных действий Красной Армии. Они чинили преграды в признании Временного правительства Польши во главе с Берутом и Осубко-Моравским. Препятствуя расширению просоветской Польши на запад, Черчилль выступил и против признания границ по Одеру и Нейсе.
В качестве причин своего несогласия он даже выдвинул тезис о необходимости обеспечения Германии углем и продовольствием из Силезии, где уже установилась польская администрация. На что Сталин информированно возразил:
— Берлин получает уголь не из Силезии, а из Торгау (Саксония).
А сомнения премьера, не бурый ли это уголь, он успокоил утверждением, что «это — хороший каменный уголь», и заметил, что «бурый уголь хорошо используется в брикетах, а у немцев есть хорошие брикетные фабрики».
Как и на предыдущих конференциях, Сталин твердо и неукоснительно проводил свою линию. Возникающие на пути его планов препятствия и возражения он парировал убедительной и неоспоримой аргументацией, подкрепленной доскональным знанием существа вопросов. Сетования Черчилля на нехватку угля в Западной Европе и недостаток рабочей силы для его добычи Сталин отверг совсем неожиданным для британского премьер-министра аргументом:
— 400 тысяч немецких солдат сидят у вас в Норвегии, они даже не разоружены, и неизвестно, чего они ждут. Вот вам рабочая сила.
Осознав прямой смысл претензии Сталина, Черчилль стал оправдываться:
— Я не знал, что они не разоружены. Во всяком случае, наше намерение заключается в том, чтобы разоружить их… я наведу справки.
Сталин не ограничился устным утверждением, и в конце этого заседания он передал Черчиллю меморандум в отношении не разоруженных германских частей в Норвегии. Премьер-министр Великобритании заявил, что он не знаком с такой статистикой. И пообещал: «Но я могу дать заверение, что нашим намерением является разоружить эти войска».
— Не сомневаюсь, — ироничным тоном заверил Сталин.
— Мы не держим их в резерве, чтобы выпустить их из рукава. Я тотчас потребую доклада по этому поводу, — поспешил снова оправдаться Черчилль.
Ирония и скепсис Сталина в отношении попыток премьера оправдаться были обоснованными. Десять лет спустя, снова став премьер-министром, Черчилль признался, что летом 1945 года он лично отдал распоряжение не разоружать часть немецких войск на случай использования против СССР. При констатации такого факта очевидно, что у Сталина были основания не только для иронии, но и для недоверия союзникам, не отличавшимся высоким уровнем порядочности.
Дипломатическую гибкость, логику и настоятельность Сталин проявил и в отстаивании интересов СССР по отношению к его новым союзникам в Европе: Болгарии, Венгрии, Румынии. Накануне конференции западные партнеры Советского Союза были категорически против установления с этими странами дипломатических отношений и подписания мирных договоров.
Однако на заседании 20 июля Трумэн предложил облегчить положение Италии, резко сократив контроль над бывшей союзницей Германии. Сталин поддержал президента, но повернул обсуждение в иное русло:
«У нас нет оснований выделять вопрос об Италии из вопросов, касающихся других стран. Италия, конечно, первая капитулировала и в дальнейшем помогала в войне против Германии… Она думает включиться в войну с Японией. Это тоже является плюсом.
Но такие же плюсы имеются и у таких стран, как Румыния, Болгария, Венгрия. Они, эти страны, на другой день после капитуляции двинули свои войска против Германии… Следовало бы и этим странам дать облегчение.
Что касается Финляндии, то она серьезной помощи в войне не оказывала, но она ведет себя хорошо, добросовестно выполняет принятые на себя обязательства. Поэтому хорошо было бы, давая облегчение Италии, дать вместе с тем облегчение и этим странам и все эти вопросы рассмотреть совместно…»
— Я целиком согласен в этом вопросе с Генералиссимусом Сталиным, — заявил Трумэн.
Но Черчилль занял особую позицию. Акцентировав внимание на ущербе, нанесенном Англии Италией и Болгарией, он потребовал ужесточения линии по отношению к этим странам. Сталин возразил:
«Задача Большой тройки состоит в том, чтобы оторвать от Германии, как основной силы агрессии, ее сателлитов. Для этого существует два метода. Во-первых, метод силы. Этот метод с успехом применен нами… Но одного этого метода недостаточно для того, чтобы оторвать от Германии сообщников.
Если мы будем и впредь ограничиваться применением метода силы в отношении к ним, есть опасность, что мы создадим среду для будущей агрессии Германии. Поэтому целесообразно метод силы дополнить методом облегчения положения этих стран. Это, по-моему, единственное средство, если брать вопрос в перспективе, собрать вокруг себя эти страны и окончательно оторвать их от Германии.
Вот соображения большой политики. Все остальные соображения — насчет мести, насчет обид — отпадут… Поэтому я не имею принципиальных возражений против положений, выдвинутых в записке президента…»
То был предметный урок собеседникам о политике здравого смысла. Он отрицал принцип унижения, который использовали страны Антанты (Англия, Америка и Франция), загнавшие после Первой мировой войны Германию в «угол» Версальских условий, выйдя из которого она стала искать реванша.
Кстати, как и предполагал Генералиссимус, такое объединение в блоки, при доминирующей роли Германии, в дальнейшем состоялось с образованием НАТО. На что СССР ответил созданием Варшавского договора. Но по какому бы пути пошел ход истории, если бы американские солдаты и «Першинги» осели не в Германии, а, к примеру, у «сумасшедших» поляков? Слава богу, что история не любит сослагательных наклонений…
Продолжая логику своих мыслей, Сталин пояснял коллегам-консерваторам: «Теперь другая сторона вопроса. Я имею в виду речь г-на Черчилля. Конечно, у Италии большие грехи и в отношении России. Однако я считаю, что руководствоваться воспоминаниями об обидах или чувствами возмездия и строить на этом свою политику было бы неправильным.
Чувства мести или ненависти или чувство полученного возмездия за обиду — это очень плохие советники в политике. В политике, по-моему, надо руководствоваться расчетом сил… много трудностей, много лишений причинено нам такими странами, как Румыния, как Венгрия… Очень большой ущерб причинила нам Финляндия. Конечно, без помощи Финляндии Германия не могла бы осуществить блокаду Ленинграда.
Таковы грехи сателлитов против союзников, и против Советского Союза в особенности.
Если мы начнем им мстить на основе того, что они причинили нам большой ущерб, то это будет одна политика. Я не сторонник этой политики».
Человек, которого на Западе называли «диктатором», разъяснял лидерам мировых держав логику подлинной, а не демагогической гуманности. Он говорил о правилах «хорошего тона» в политике, основанного на достоинстве силы и трезвости разума, не опускающегося до мелочных обид в удовлетворении уязвленного национального самолюбия.
Эту политику с бывшими союзниками Германии он предложил «начать с восстановления дипломатических отношений с ними». «Могут возразить, — сказал он, — что там нет свободно избранных правительств. Но нет такого правительства и в Италии. Однако дипломатические отношения с Италией восстановлены. Нет такого правительства во Франции и Бельгии. Однако никто не сомневается в вопросе о дипломатических отношениях с этими странами».
