Камыши - Элигий Ставский

— Подожди, — сказал Костя. — Дай мне кружки. Вот там стоят двое наших…

Он взял кружки и ушел, тяжелый и медленный. И тут я заметил целый букет крупных оранжевых раков, засверкавший на столике под другим деревом. Пожалуй, такой букет не завял бы до Ленинграда.

Он вернулся словно чем-то обрадованный, и я не очень понимал, что означает его пристальный, устремленный на меня взгляд.

— Ну и как? — спросил я, раздумывая над тем, какой бы мне найти удобный предлог, чтобы уйти. Тем более, что мы наверняка уже наговорились и устали друг от друга. — Скажи, Костя, здесь где-нибудь рядом есть стоянка такси?

— Ты чего нервничаешь, Витя? — навалившись грудью на стол, Костя мягко положил свою руку на мою, так мягко, как способен только сапер. — А может, недельки две тебе отдохнуть? А?

Ничего не весила Костина рука, но каким-то образом я почувствовал крепость его пальцев.

— Я, знаешь, сейчас подумал: а не махнуть ли тебе к старику Степанову, в Темрюк? А? Ведь это, между прочим, он, Витя, он вытащил тебя из моря, — очень спокойно сказал Костя. — А совсем не я. Он.

Я посмотрел на него, не выдержал и улыбнулся.

— Я все вспомнил, Витя. Меня ведь на вышке с вами тогда не было. Не было меня на вышке. Вспомни-ка сам. А вытащил тебя из моря Степанов. Степанов, Степанов, Витя. Не смейся. А Темрюк — городишко зеленый, гостиница ничего, новая. Захочешь — устроишься у него, покупаешься в море, в нашем, Азовском. Поезжан к нему, Витя. Съезди. Где еще лучше всего отдохнуть? А вернешься сюда — и сядешь работать.

— А на дороге, когда я плевал на тебя кровью, тоже не ты был?

— Правильно, правильно, — закивал он. — Но вытащил-то тебя Степанов и мне передал. Ты очнулся — и меня увидел. Я тебе искусственное дыхание делал. Вот как было. Понимаешь? Теперь я сообразил, о чем ты говоришь.

Мне стало не по себе от размягчающей хватки Костиных пальцев.

— Нет, Костя, ты что, серьезно?

— Так, Витя. Так.

— Подожди, подожди, Костя. Ну-ка расскажи еще раз…

— Так все было, Витя. Так, так. Я вспомнил. А старик мудрый. Он, знаешь, человек настоящий. Поговоришь — увидишь. Может, и я к вам приеду. Это он тебя спас.

Я все еще не верил тому, что услышал.

— Съезди к нему, Витя. Он ведь инспектор. Лодку даст, рыбку половишь. Ну?

Костя совсем лег на стол, и мне пришлось надавить на свой угол, чтобы это сооружение не упало.

— Посмотришь обстановку на море. У тебя же большие возможности, Витя. Я тебе дам материалы, возьмешь с собой мой доклад. А это совещание завтрашнее знаешь зачем? — И он тоже прижал стол ладонью. — Для чего это совещание?

Я рассмеялся, уловив, что Костя опять тянет меня к своему докладу.

— Да ты разберешься, поймешь, что тут мудреного, — говорил он, снова поймав мою руку. — Слыхал ты про такую рыбину, называется — тюлька? Так вот, из-за этой малюсенькой тюльки завтра вся война. Съезди, Витя, на море. Ты же за него воевал.

— Тюлечная война? — спросил я, уже понимая, что другой темы, кроме рыбы, у нас не будет.

— Вот именно, Витя. Именно, — подхватил он. — Именно, что тюлечная война. Приехал-то этот Глеб, чтобы мы разрешили рыбакам побольше тюльки выловить. А мы — против. Ты все поймешь. Дело-то все в том, что вместе с ней ценная молодь ловится: осетра, судака, севрюги, рыбца, тарани. Вникни, Витя! Ты верно говоришь, что тюлечная война. Тюлька-то эта — для плана, чтобы полегче. А государство миллионы рублей тратит, чтобы вырастить мальков! Понимаешь ты, как это дело делается? Морю ущерб и государству! — И Костя посмотрел на меня выжидающе. — Сын-то этот зачем прикатил?..

— А где они раков берут, Костя? — спросил я.

Костя странно повис надо мной, покачиваясь как будто от ветра, заслоняя от меня исполосованную длинным солнцем аллею, другие столики и всю вертевшуюся возле павильона толпу.

— Это ведь целое море, Витя, — продолжал он свое. — А ты же писатель. Про тебя наши ребята в письмах спрашивают. А представь себе…

Я выставил руку вперед, чтобы он дал мне сказать.

— Все понял, Костя. Но только я писал про ту войну, где были кровь и смерть, — сказал я как можно спокойнее и тверже. — Понимаешь, про ту войну, где были ты и я. Я, конечно, читал в газетах эти сантименты о природе. Но мне кажется, что все идет своим чередом, и без тараньки мы как-нибудь не обуглимся. Так я думаю… про зеленые лужайки… А ведь верно: тебя на вышке, Костя, не было. Как же это я не сообразил прежде!.. Тебя не было… И я сейчас вспомнил, что у нас в блиндаже был какой-то… да, да, да… был такой Степанов.

Но Костя не слушал, а ждал, когда я замолчу, и в его открытых губах застряло то самое, не терпевшее выскочить наружу: «А ты представь себе…»

— Да, да, — сразу же начал он, наклоняясь ко мне, — а ты попробуй представь себе, ты вообрази, и это правда… что скоро государства будут измерять свою мощь зелеными лужайками и чистыми реками. Я убежден, Витя, понимаешь, убежден. — Его потное, в глубоких морщинках лицо было уже совсем рядом. — И отступать тут нельзя. Повоюй, Витя, снова за это море. И заодно старику поможешь. У него неприятности. У них там инспектора недавно убили… Надежного инспектора. Назаров такой. Дело вообще темное. Убили, а до сих пор ничегошеньки не ясно. Никаких, понимаешь, концов. Так и старика нашего затаскали в прокуратуру. Чуть ли не во всех смертных грехах… Ну, уволить, конечно, его не уволят. И лекарство ему отвезешь. Я достал. Вот как раз там у них и смерть, и кровь, такая война. А только название, что тюлечная. Подумай. — Он вынул платок и спрятал.

— Мобилизовать меня хочешь? — Я пытался вспомнить Степанова. Вот что, оказывается, можно узнать через двадцать четыре года.

Откинувшись на спинку стула, проведя ладонью по мокрой и словно сетчатой, покрытой обильными пупырышками шее, Костя повторил:

— И лекарство старику отвезешь. От печени. Сильно он болен. И сам отдохнешь. — Но глаза его уже отвергали меня, и я это заметил. — Я вот вычитал у тебя в книжке, Витя, такое место, что если человек был на войне, то на войне ом и останется навсегда, даже если вернется живым. Я правильно запомнил? Правильно понял тебя?

— Да, Костя, да, — ответил я. — Но эта мысль известная.

Он все продолжал буравить мою переносицу и как-то неопределенно пожал плечами.

— А ведь человек, если он человек, останется солдатом, а не дезертиром. Так? Или не так? Ведь так, Витя?

Я перестал смотреть на очередь и повернулся к нему.

И опять лицо Кости стало предупредительно виноватым, а на лбу дождем выступил крупный пот.

— Я не очень силен, Витя, в этом, сам понимаешь, — проговорил он, как бы оправдываясь. — Но может быть, вам это легче — писать о прошлом… Нет, не так я сказал…

— А ты думаешь, Костя, мы с тобой в состоянии понимать настоящее? — спросил я. — Другие ведь скорости, Костя. Другие цели…

Странно это вышло: мы всего лишь сидели и ждали, когда зарядят бочку. Но мы давно не виделись, а потому должны были пошуровать кочергой друг у друга под сердцем. И вот меня зацепило.

— Так ты что, обиделся, Витя? — удивился он. — Ведь я хотел сказать о другом, когда предлагал тебе отдохнуть у Степанова. Я так понимаю, что писатель всегда с человеческими тревогами, надеждами, как бы верой. А сейчас люди об этом серьезно думают: о чистых реках, о земле… труба вот дымит. Ну и о рыбе тоже. А Степанова тебе надо бы увидеть, потому что он был солдатом и солдатом остался. Ты только не горячись, но, как я сам думаю, сейчас воевать иногда потрудней. Сложно бывает сейчас быть солдатом. Тогда все на свете было понятно. А вот он и теперь настоящий солдат. Поезжай, увидишь. Я думал, что тебе интересно. Ты зря, Витя! — И та же уступчивая покорность мелькнула в его глазах. — А раков за ларьком женщины продают. Там, внизу. Пиво сейчас ребята притащат. Вроде бы зарядили.

Я встал, чтобы кончить этот разговор:

— За теми кустами продают? Там? Нет, ты сиди, я схожу…

— Ну тогда подожди, Витя, подожди. Тогда я тебе по-другому. — Он положил руку мне на плечо, и снова я почувствовал ту необъяснимую силу, хотя тяжести на плече не ощутил. — Ну сядь.

Я сел.

— Вот мы шли сюда, и ты говорил, что я вроде бы самим господом богом создан, чтобы лазить по минам. И жест у меня рукой по лицу… А не так, Витя, совсем. Я ведь эти мины, можно сказать, еще до войны разряжать научился. Да, да. Я ведь до войны знаешь кем был?.. Это меня потом, на фронте, Степанов рыбами и морем заразил. Так что я его ученик. Это он меня заразил, а до войны я сперва беспризорником был. Шастал по вокзалам. Рассказывал я тебе об этом?

— Нет.

— Ну вот. Стеснялся, значит. А потом осел в Керчи. Стал учиться на стеклодува. Хотел сделаться человеком.

— Ну и что? — спросил я.

— Я, Витя, выдувал стекло и носил в руках стекло. А стекло, сам понимаешь, требует деликатности. Нежности требует.