Творения - Велимир Хлебников

Начало мая 1921

137. Кавэ-кузнец

Был сумрак сер и заспан.Меха дышали наспех,Над грудой серой пеплаХрапели горлом хрипло.Как бабки повивальныеНад плачущим младенцем,Стояли кузнецы у тела полуголого,Краснея полотенцем.В гнездо их наковальни,Багровое жилище,Клещи носили пищу —Расплавленное олово.Свирепые, багряныеКлещи, зрачками, оловянные,Сквозь сумрак проблистав,Как воль других устав.Они, как полумесяц, блестят на небеси,Змеей из серы вынырнув удушливого чада,Купают в красном пламени заплаканное чадоИ сквозь чертеж неясной мордыБлеснут багровыми порой очами чёрта.Гнездо ночных движений,Железной кровью мытое,Из черных теней свитое,Склонившись к углям падшим,Как колокольчик, бьется железных пений плачем.И те клещи свирепыеТруда заре пою.И где, верны косым очам,Проворных теней плетиЛожились по плечам,Как тень багровой сети,Где красный стан с рожденья бедныхСкрывал малиновый передникУзором пестрого Востока,А перезвоны молотков — у детских уст свисток, —Жестокие клещи,Багровые, как очи,Ночной закал свободы и обжигТак обнародовали:«Мы, Труд Первый и прочее и прочее…»

Начало мая 1921

138. Иранская песня

Как по речке по Ирану,По его зеленым струям,По его глубоким сваям,Сладкой около воды,Ходят двое чудаков*Да стреляют судаков.Они целят рыбе в лоб,Стой, голубушка, стоп!Они ходят, приговаривают.Верю, память не соврет.Уху варят и поваривают.«Эх, не жизнь, а жестянка!»Ходит в небе самолетБратвой облаку удалой.Где же скатерть-самобранка,Самолетова жена?Иль случайно запоздала,Иль в острог погружена?Верю сказкам наперед:Прежде сказки — станут былью,Но когда дойдет черед,Мое мясо станет пылью.И когда знамена оптомПронесет толпа, ликуя,Я проснуся, в землю втоптан,Пыльным черепом тоскуя.Или все свои праваБрошу будущему в печку?Эй, черней, лугов трава!Каменей навеки, речка!

Май 1921

139. "С утробой медною…"

С утробой медноюВерблюд,Тебя ваял потомок Чингисхана.В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг,Письменного столаКолючей мысли вьюк несешь —Кузнец случайно ли забыл дать удила? —Туда, где звон чернильных струй,На берега озер черниловодных,Под деревом времен Батыя, копной его ветвей,Нависших на глаза, на лоб писателя,Семьей птенцов гнезда волос писателя,Кто древней Галиле<е>Дал грани большаков и угол.Проносишь равенство, как вьюк,Несешься вскачь, остановивши времяНад самой пропастью письменного стола, —Где страшно заглянуть,Чтоб звон чернильных струй,Чей водопровод —Дыхание песчаных вьюг,Дал равенство коструИ умному огню в глазахХолодного отца чернильных рек,Откуда те бежали спешным стадом,И пламени зеркальному чтеца,Ч<ей> разум почерк напевал,Как медную пластину — губ ШаляпинаТолпою управлявший голос.Ты, мясо медное с сухою кожейВ узорном чучеле веселых жен,По скатерти стола задумчивый прохожий, —Ты тенью странной окружен.В переселенье душ ты был,Быть может, раньше — нож.Теперь неси в сердцах песчаныхИз мысли нож!Люди открытий,Люди отплытий,Режьте в Реште*Нити событий.ЛетевшийДревний германский орел,Утративший Ха,Ищет егоВ украинском «разве»,В колосе ржи.ШагайЧерез пустыню Азии,Где блещет призрак Аза,Звоном зовет сухие рассудки.

Раньше из Ганга священную водуВ шкурах овечьих верблюды носили,Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарейЭтот, из меди верблюд,Чернильные струи от Волги до Ганга*Нести обречен.Не расплещи же,Путник пустыни стола,Бочонок с чернилами![2]

5 июня 1921

140. Ночь в Персии

Морской берег.Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.А подушка — не камень, не перья:Дырявый сапог моряка.В них Самородов* в красные дниНа море поднял восстаньеИ белых суда увел в Красноводск,В красные воды.Темнеет. Темно.«Товарищ, иди, помогай!» —Иранец зовет, черный, чугунный,Подымая хворост с земли.Я ремень затянулИ помог взвалить.«Саул!» («Спасибо» по-русски.)Исчез в темноте.Я же шептал в темнотеИмя Мехди*.Мехди?Жук, летевший прямо с черногоШумного моря,Держа путь на меня,Сделал два круга над головойИ, крылья сложив, опустился на волосы.Тихо молчал и послеВдруг заскрипел,Внятно сказал знакомое словоНа языке, понятном обоим.Он твердо и ласково сказал свое слово.Довольно! Мы поняли друг друга!Темный договор ночиПодписан скрипом жука.Крылья подняв, как паруса,Жук улетел.Море стерло и скрип и поцелуй на песке.Это было!Это верно до точки!

1921

141. Дуб Персии

Над скатертью запутанных корнейПустым кувшиномПодымает дуб столетние цветыС пещерой для отшельников.И в шорохе ветвейШумит созвучиеС Маздаком* Маркса.«Хамау, хамау!Уах, уах, хаган!» —Как волки, ободряя друг друга,Бегут шакалы.Но помнит шепот тех ветвейНапев времен Батыя.

Лето 1921

142. "Ночи запах — эти звезды…"

Ночи запах — эти звездыВ ноздри буйные вдыхая,Где вода легла на гвозди,Говор пеной колыхая,Ты пройдешь в чалме зеленойИз засохнувшего сена —Мой учитель опаленный*,Черный, как костра полено.А другой придет навстречу,Он устал, как весь Восток,И в руке его замечуКрасный сорванный цветок.

<Лето 1921>

143. "Ручей с холодною водой..»

Ручей с холодною водой,Где я скакал, как бешеный мулла,Где хорошо.Чека за 40 верст меня позвала на допрос.Ослы попадались навстречу.Всадник к себе завернул.Мы проскакали верст пять.«Кушай», — всадник чурек отломил золотистый,Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,Гнездо голубых змеиных яиц,Только нет матери.Скачем опять, на ходуКушая неба дары.Кони трутся боками, ремнями седла.Улыбка белеет в губах моего товарища.«Кушай, товарищ», — опять на ходу протянулась рука с кистью глаз моря.Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,А после чистое вино в мешочках и золотистая мука.А рядом лес густой, где древний стволБыл с головы до ног окутан хмурым хмелем,Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.Чернели пятна от костров, зола белела, кости.И стадо в тысячи овец порою, как потоп,Руководимо пастухом, бежало нам навстречуЧерными волнами моря живого.Вдруг смерклось темное ущелье. Река темнела рядом,По тысяче камней катила голубое кружево.И стало вдруг темно, и сетью редких капель,Чехлом холодных капельПокрылись сразу мы. То грозное ущельеВдруг встало каменною книгой читателя другого,Открытое для глаз другого мира.Аул рассыпан был, казались саклиБуквами нам непонятной речи.Там камень красный подымался в небоНа полверсты прямою высотой, кем-то читаемой доныне.Но я чтеца на небе не заметил,Хотя, казалось, был он где-то около.Быть может, он чалмой дождя завернут был.Служебным долгом внизу река шумела,И оттеняли высоту деревья-одиночки.А каменные ведомости последней тьмы тем* летКрасны, не скомканы стояли.То торга крик? Иль описание любви, и нежной и туманной?Как пальцы рук, над каменной газетой белели облака.К какому множеству столетийОкаменелых новостей висели правильно строки?Через день Чека допрос окончила ненужный,И я, гонимый ей, в Баку на поезде уехал.Овраги, где клубилася рекаВ мешках внезапной пустоты,Где сумрак служил небу.Я узнавал растений храмыИ чины, и толпу.Здесь дикий виноград я рвал,Все руки исцарапав.И я уехал.Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, гдепрятались святилища растений,И груша старая в саду, на ней цветок богов — омела* раскинула свой город,Могучее дерево мучая деревней крови другой, цветами краснея,—Прощайте все!Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи, в деревни золотые вели свои стада.Бежали буйволы, и запах молока вздымался деревом на небоИ к тучам шел.Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою ресниц,Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.Прощай, ночная темнота,Когда и темь и буйволыОдной чернели тучейИ каждый вечер натыкался я рукойНа их рога крутые,Кувшин на головеПечальнооких женС медлительной походкой.

Лето-осень 1921