Невозможно остановиться - Анатолий Тоболяк

Аминь, Теодоров, аминь! — поздравляю мысленно себя и, слегка воспрянув (опять появился светлый клочок в затянутом тучами, небе!), одеваюсь, беру сумку с трехлитровой банкой и выхожу на поиски пива. Олька скоро придет (вот он, светлый клочок!). Не могу я ее встретить в таком растерзанном виде. То есть, нехорошим я буду папой, если покажусь ей на глаза таким непотребным. Только поэтому ищу помощи у пива, а иначе бы ни за что, ни в жизнь!..

Но сначала обнаруживаю в почтовом ящике письмо. Не часто балуют меня письмами, как и я своих родных и знакомых. Кто вспомнил о Теодорове? Мама, вероятно… Но нет: это столица нашей Родины подает голос. Я надрываю конверт, быстро пробегаю короткий текст. И остальные лестничные марши (почтовый ящик на втором этаже) преодолеваю в быстром темпе, уже не пошатываясь от головокружения, не оступаясь. Ибо это московское письмо, как шоковая терапия, возвращает меня к жизни, по-новому гонит кровь. Ибо кооперативное издательство (название пока утаю) одобряет и принимает сочинение Теодорова, посланное туда месяца два, кажется, назад.

Как мало мне все-таки надо, чтобы восстать из небытия, возродиться для новых подвигов! Та же улица Есенина, но уже не та, что вчера. Это уже ранний Есенин, желтоволосый, звонкоголосый Сережа, и я приветствую его, как приятеля. Срываю одуванчик и укрепляю его в кармане куртки. С любовью вглядываюсь в зеленые, солнечные сопки: там хорошо сейчас, Лиза Семенова, особенно если захватить с собой плед (для удобства) и бутылочку (для вдохновения). Раскланиваюсь с незнакомыми людьми: здравствуйте, здравствуйте, рад, что вы тоже пережили эту кошмарную, бесовскую ночь! Ну, а как насчет пива — повезет или нет? О чем речь! Вот же она, спасительница страждущих, желтая цистерна на колесах. И покупателей — надо же! — немного. Умеренная, спокойная очередь без драки и мата, надо же! Понимаю, что это ирреально, но все-таки встаю в хвост и через двадцать минут заполняю банку «жигулевским».

Может быть, двинуть в парную? — приходит привычная мысль. Нет, не успею до прихода дочери. Да и не тянет меня что-то сейчас в баню. А влечет меня — страшно сказать — к полузабытой уже, заброшенной в кладовку рукописи романа… того самого, что удостоился столичной похвалы. Перечитать, оценить свежим глазом — вот что я хочу. Есть к тому же у Теодорова и новые страницы, полумесячной давности, — трезвый зачин большого сочинения о нашем современнике… их тоже интересно проглядеть и прикинуть, во что может вылиться нехреновый, в общем-то, замысел. Да-а, творческая прыть овладела, кажется, недавним полутрупом Теодоровым! Это не к добру. Так, глядишь, банка пива может оказаться последней на текущей неделе: засяду на кухне над белыми листами, отключусь наглухо от соблазнов большого мира, припомню, как пишутся буквы…

9. ПИШУ РОМАН И…

Так и происходит. Но прежде дочь моя Ольга, неповторимая, прибегает ко мне. Я встречаю ее гладко выбритый, в наглаженной чистой рубашке, помолодевший от пива — славный такой, дееспособный папа! Я нежно целую ее, вглядываясь в смеющиеся карие глаза, обнимаю за плечи и провожу в комнату, где успел навести поверхностную приборку. В окно светит солнце, да и сама моя дочь, не хвалясь говорю, как свежее, двенадцатилетнее солнышко, теплое и яркое, — самое, безусловно, удачное мое произведение. Не обиделась ли она на мой неприход к кинотеатру, пусть скажет честно. Нет, конечно, что ты, папа! Она же понимает, что у меня могут быть неотложные дела, дурочка она, что ли, чтобы этого не понимать? Правильно. Молодчина. Разумно рассуждаешь. Я, Оля, зачастую не распоряжаюсь собой. Потому и звоню нерегулярно, потому и встречаемся нечасто. Но помню о тебе денно и нощно, знай это.

— Я знаю, папа. Я тоже все время помню, — прислоняется она головой к моему плечу.

Да, вот таким образом. Прислоняется головой к моему плечу, а я глажу ее по мягким волосам. Ну, давай, говорю, рассказывай. Как ты живешь, как проводишь каникулы. Все, как на духу, выкладывай отцу.

Дочь смеется. Все хорошо, папа. Она живет нормально. Читает, встречается с подружками, посещает три раза в неделю бассейн, ходит с компанией на видики.

— Видики? — прицепляюсь я.

— Да, а что?

— Надеюсь, не порнуху какую-нибудь смотрите?

— Нет, что ты! — смеется, понимая о чем речь. — Ужасы всякие. Ниндзей всяких. Ерунду всякую.

— Мало тебе ужасов в жизни, — говорю я. — Преступность кромешная, знаешь об этом? Ты у меня смотри, не шляйся поздно вечером, — назидаю я. — Не шляешься?

— Нет, что ты! Мама разве позволит!

— Правильно делает. Как мама? Не болеет?

— Желудок иногда… но сейчас ничего. Мы в отпуск собираемся. В Венгрию поедем по путевке.

— Все вместе?

— Ага..

— А Олег Владимирович… (Это мой преемник в доме)… как ты с ним? Не конфликтуешь? — хмурясь, спрашиваю я.

Она задумывается на миг. Теребит серебряную цепочку на шее. Нет, они не конфликтуют. Все хорошо, папа, ты не думай. А сам я как? Не болею?

— Когда это я болел, ну-ка припомни! Ко мне, Олька, болезни не пристают, знай. («Надежно проспиртован», — следовало бы добавить.)

— Да, ты молодец! — хвалит меня дочь. («Знала бы ты, глупышка!»…) Еще с полчаса болтаем мы о том, о сем легко и жизнерадостно… и тут она искоса смотрит на свои маленькие часики.

— Спешишь? — спрашиваю я.

— Понимаешь, — краснеет она, — я маме обещала вернуться к двенадцати. Мы в примерочную собрались.

— А-а! Вон оно что. Жаль! Я думал, мы с тобой прогуляемся. В кино, что ли, сходим, — мрачнею я.

— В другой раз, папа, ладно?

— Конечно. Раз мама велела…

И думаю: эх, Клавдия! Оберегаешь все-таки дочь от отца, не полагаешься на меня. Впрочем, можно тебя понять, можно.

— Знаешь, Олька, — грустно говорю. — А ведь я для тебя подарков не припас. С деньгами у меня туго.

— А мне и не надо! Зачем мне?

— Возьми вот жвачку. Жуй и радуйся.

— Спасибо. Мои любимые!

— Только не надувай пузыри, пожалуйста.

— Почему?

— А вы все, когда надуваете, на дебилок становитесь похожи, — поясняю я, и дочь моя заливается смехом.

Я провожаю ее до остановки, усаживаю в автобус. Она быстро, порывисто целует меня на прощанье. Голос ее звенит: «Ты звони почаще, ладно? И заходи, ладно?» Да, да, Оля, непременно. Позвоню, зайду. Привет маме.

С тем и расстаемся. Рассеянно, растроганно улыбаясь, я захожу в телефонную будку. Звоню Илюше.

— Здравствуй, — говорю, — это я.

— Юраша! Привет! Голос у тебя бодрый. Ожил?

— Можно сказать и так. Я вот чего звоню. Я, наверно, до конца недели на люди не появлюсь. Вы там не подумайте, что я отдал концы. Не создавайте похоронную комиссию, ладно?

— Та-ак! Ясно, — смеется он. — Творческий запой или та самая девица?

— Запой.

— Рад за тебя.

— Ну, вот и все. Новостей нет?

— В газетах полно, у нас тихо.

— Дома урегулировал отношения?

— Все в порядке. Семейная идиллия.

— Ну, пока!

— Пока, Юраша!

Погружаюсь, следовательно, в очередной запой. Такой запой (сообщаю для любознательных) происходит поэтапно. Вернее, последовательно, по нарастающей, как и подлинные загулы. Суток двое требуется мне, по меньшей мере, чтобы освоить кухонный стол, заново привыкнуть к нему, как к родному, довериться ему и полюбить. Но это не пустое время. Я перечитываю готовый роман (третий машинописный экземпляр). Переселяюсь в северные студеные края. Давней, нетленной молодостью, мной же воссозданной, веет с первых страниц, и Теодоров самодовольно ухмыляется: что ж, нехреново! Но тут же хмурюсь и раздражаюсь: а это что за мутотня такая? Как это я проглядел эту беспомощную, рахитичную главку, не почуял ее ущербности? Вон ее! Крест накрест ее! — ярюсь я, нещадно черкая, хоть и осознаю, что своими руками уничтожаю двести, а то и триста рублей. Зато как пробудилось сразу действие, как задвигались, оживая, герои и геройчики! И вот это тоже надо убрать, — вхожу я во вкус правки, — и вот этот глубокомысленный пассаж надо вырезать, как бесполезный аппендикс!

Свирепствую, одним словом. Уродую чистую, такую красивенькую машинопись. Но не жаль, нет. Мы, товарищ читатель, беспокоимся, чтобы вы не захандрили над нашим произведением, не впали, чего доброго, в летаргический сон. Этого мы с Теодоровым не переживем. А потому свирепствуем, пусть с опозданием, пусть это грозит перепечаткой, а значит материальными издержками… Новый облик сочинения, не столь благостный, оправдывает все.

(Видела бы ты, Лиза Семенова, умное, одухотворенное лицо Теодорова в эти часы запоя! Небось, сразу бы сняла вето с этой квартиры!)

Наконец, наступает время для новой рукописи — да, да, Лиза, той самой, шизичной. К ней я приступаю с внутренним сладким трепетом, как, предположим… прости за пошлость, Лиза… к несовершеннолетней, неискушенной малышке. Страшно, боязно! Оправдаются ли смутные ожидания? Так ли она чиста и искренна, как я себе представляю, или за полмесяца разлуки изменилась до неузнаваемости и сейчас потрясет своей несомненной лживостью? (Дымлю нещадно. Плитку не выключаю: поточный метод кипячения воды и заварки чая.) Первый лист, второй, третий… пятый, седьмой… и я шумно перевожу дыхание. Слава тебе, Господи! Кажется, не фальшивка… кажется, не туфта… тьфу, тьфу! Последний, пятнадцатый лист оборван на середине фразы… кто-то, видимо, пришел в гости (не помню кто), а продолжить я уже не сумел.