Невозможно остановиться - Анатолий Тоболяк

Их пятеро. Вот имена: Илюша, Вадюша, Андрей, Митя. Егор. Поэты-лирики, я не наврал Лизе. Такая уж тут почва, в наших краях, такой микроклимат и ветры дуют такие, что наиболее щедро плодоносит именно поэтическое воображение. Причина их визита ясна: четверо сошли с поезда, возвратясь из дальней творческой командировки в глубинку, пятого, Вадюшу, прихватили здесь по дороге.

— Привет! — улыбаюсь я всем с порога.

Меня встречают радостными воплями. Ну наконец-то! Заждались, Юраша!

Обнимаемся, хлопаем друг друга по спинам, жмем руки. А где твоя гостья? Почему отпустил, не представил? Нехорошо, Юраша, не по-товарищески, обижаешь нас. Ну, ладно — прощаем! Без баб даже лучше. Спокойней. Честно скажи, не ожидал нас?

— Не ожидал, — отвечаю.

То-то! А они прямо с вокзала. То есть они заскочили по дороге к Вадюше и там немного посидели, а потом они подумали: а как там поживает Юраша? Да и Вадюшина Надюша слегка стала нервничать: а не пошли бы вы, говорит, к своему Юраше, пусть он вас привечает, у меня дети!

Так ведь было дело, Вадюша? Подтверди. Но они бы в любом случае привалили, как же без Юраши! В командировке то и дело вспоминали: эх, жаль нету с нами Юраши! А я, поди, и не рад их видеть? Честно должен сказать: рад или не рад их видеть?

— Да рад, конечно, — говорю. — Очень рад.

Нет, еще честней должен сказать: сильно рад? Или они не вовремя пришли?

— Сильно, — говорю. — Вовремя пришли. — И волнуюсь по-настоящему, как всегда волнуюсь, принимая гостей. (Такой уж дурацкий атавизм, ничего с ним не поделаешь!)

Ну, в таком случае надо непременно выпить. В командировке они жили по сухому закону, накопили, мать-перемать, силы и здоровья. Мне, конечно, полагается штрафная. Только вот куда наливать — одна щербатая чашка да подозрительный какой-то стакан… и закуски у меня, конечно, нет, хорошо, что Вадюшина Надюша, мечтая от них освободиться, снабдила салом и банкой лосося. Сесть у меня тоже, конечно, некуда, всего-то две тубаретки… то есть табуретки, но помнится (они помнят), что у меня какая-то доска на балконе, ее вот положить на табуретки и будет отлично. Отлично получилось, замечательно! Отлично сидим, все при месте! Теперь я должен перестать волноваться, они же видят, что я волнуюсь, — ну, ушла и ушла, хрен с ней! — и принять дозу. А если честно, рад я им?

— Да рад! О чем речь? Кто поддержит?

— Я, Юраша. Я рад тебя видеть, — отвечает золотой поэт Илюша.

— Я тоже.

Доза у меня серьезная, и я мысленно предупреждаю себя: осторожно, Теодоров, ох, осторожно! Прошлая ночь была беспокойная, по сути, без сна. Баня, конечно, хорошо реанимировала, слов нет, но ведь затем после пива последовал мальковский агдам и напряженные упражнения на тахте с Лизой Семеновой… Вообще, последняя неделя выпала трудная, безостановочная… это не считая предыдущих недель с редкими прояснениями сознания… недаром поражаются порой приятели несокрушимому здоровью Теодорова.

Ну вот. Хотел выпить глоток-другой, великосветски пригубить, а получилось досуха. Ну, ничего! — успокаиваю сам себя. Надо же все-таки их догнать. Обязательно надо включиться в общий, так сказать, поток сознания, который качественно иной, чем при трезвооти. Это уж такой закон. Без единения мыслей и целей застолье теряет свою цену, а заодно и смысл, правильно рассуждаю? Правильно. В следующий заход поберегусь, а сейчас я выпил очень правильно и наверняка вскоре почувствую, что понимаю не половину из того, что говорят мои друзья, а все полностью, и даже больше, чем говорится, и сам внесу свою лепту — немалую, надо думать, — в этот самый поток сознания. Кто, ребята, следующий? — вопрошаю.

Заступают Егор Русланов и Андрей, очень тонкие лирики. Митя, слабопьющий, пока воздерживается. Ему много не надо, он уже улыбается нежно и блаженно. А опытный поэт Вадюша, у которого жена Надя, самый старший среди нас (средний возраст компании лет так тридцать) просит меня найти какую-нибудь автономную емкость. Залпом он, как известно, пить не умеет (стаж большой, а не научился), лишь малыми глотками, врастяжку, через паузы. Такой уж, извините, ребята, придурошный метод. Я спешу в комнату и на книжной полке нахожу пластмассовый стаканчик из-под карандашей и скрепок. Приношу, и Вадюша горячо благодарит. — Давай выпьем, — предлагает он очень по-доброму. Конечно, я не могу отказать. Отказа Вадюша никак не заслуживает. Не потому, что жизнь у него была многотрудная, это само собой, а вообще… Вообще, Теодоров-сан бывает мерзко чувствителен, подвыпив. Вот сейчас, к примеру, с чего бы теплый спазм перехватывает горло? А с того, что рад сидеть плечом к плечу в этой дружной, неглупой компании, понимаешь, Лиза Семенова, понимаешь, бывшая жена Клавдия? Мы с Вадюшей выпиваем: он своим методом, я — ошибочным своим. Между тем Илюша в ходе горячего разговора о литературных происках в верхах неведомо как набрел на интересную историю с его участием.

Слушайте, кто не слышал! А кто слышал, тоже слушайте. Дело было, повествует Илюша, в городе Иркутске на давнишнем поэтическом семинаре. Вот проживает Илюша с двумя приятелями в номере люкс, и этот номер служит вроде бы штаб-квартирой. Вот после каких-то посиделок один из гостей очень талантливо прожигает ночью венгерский диван, сам при этом чуть не воспламеняясь. Утром поэты обсуждают (в прозе), как избежать неимоверного штрафа. Возникает идея срочно позвонить местному таланту и вызвать его на помощь. Поэт, согласно просьбе, приносит из дома ножовку, полагая, видимо, что допились коллеги до белой горячки. Диван тщательно распиливается. Мелкие части уносятся поочередно в портфелях; кое-что выбрасывается через окно во двор. Затем происходит активная приборка.

И тут, рассказывает Илюша, в номере со стуком появляются три дамы. Так, мол, и так. Они, конечно, извиняются, что побеспокоили дорогих гостей, но дело в том, что они производят инвентаризацию. И при общем молчании начинают сверять наличие мебели в номере со своими документами. Все сходится. Хотя нет! Позвольте, говорит та, что по виду начальница, здесь еще должен быть венгерский диван. Почему нет дивана? Две другие, рангом поменьше, недоумевают: в самом деле нет дивана! Это непорядок, строго говорит начальница. Нужно немедленно принести и поставить. Уходят, а через некоторое время рабочие вносят новый венгерский диван.

Ха-ха-ха! — веселимся мы. Неважно, что история старая. Приятно вспомнить подвиги былые. Нынешние безумства как-то слегка потускнели. Нет в них той бесшабашности, как в прежние молодые времена, маловато в них стало выдумки. Гуляка Брежнев, что ли, нас тогда стимулировал? Отчаяние, что ли, нами двигало, осознание того, что иным путем не вырваться из-под гнетущего партийного контроля? Или демократия по своей природе менее эмоциональна и более дисциплинирована? А, неважно! Пошла она, политика!

Вот тоже был случай, вспоминаю я. Мой давний северный приятель, эвенк Николай Ботулу; художник, между прочим, рассказывал, как на семинаре в Ленинграде они, то есть представители северных народностей, поддав как следует, решили разложить в гостиничном номере костер. Разломали стул и разожгли. Уселись вокруг и стали петь песни, пока не сбежалась на дым обслуга… да-а, было такое!

Ха-ха-ха! Кто следующий? Чья очередь? Рядом со мной сидит тонколицый, светлоликий Андрей. Лучистые, интеллигентные его глаза блестят под очками. Давай выпьем, Андрей. Читал твою большую подборку в «Дальневосточнике». Отличная подборка. А, старье! Но все равно спасибо. Будь здоров, Юра.

Между тем мудрый, улыбающийся Вадюша не теряет тему воспоминаний. Однажды приятель-авиатор посадил его спьяну не на тот самолет. Далеко он улетел не в ту сторону, да еще без денег.

Ну, это бывает! Такое почти с каждым бывало. Расскажи лучше, Митя, как вы сопровождали преступника Любарского. Егор не в курсе, он тогда еще на материке обитал. Митя улыбается нежно и блаженно. Ну, как сопровождали! Любарский, мир его праху, надрался до невменяемости и уснул в матриссе. Тогда Митя со товарищи решили наказать его за такой индивидуализм. Митя встал и объявил пассажирам во всеуслышание, что везут они опасного преступника. Сейчас будут высаживать на станции: просим, товарищи, не приближаться, пока будут конвоировать! А уже подъезжают к пункту командировки. «Встать!» — орет Митя в ухо спящего Любарского, и тот ошалело вскакивает. — Шаг влево, шаг вправо расценивается как побег! — орет Митя. — Вперед! Освободите проход, граждане! Кто-нибудь из мужчин, помогите вынести наш багаж!» Народ шарахается по сторонам, Любарский ошалело шагает, Митя с товарищами идут сзади, оттопыривая карманы; следом два мужика услужливо несут сумки и портфели. А на станции Митя экспроприирует машину какого-то частника, и тот испуганно подвозит их в поселок, до которого аж семь километров… Ничего, сошло благополучно. Любарскому за послушанье налили в гостинице еще стакан, мир его праху. Он так ничего и не понял.