Особое задание (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Кстати, у тебя животик еще не прошел? — заботливо поинтересовался я, протискивая ладонь под сорочку и начиная ласкать нежную кожу. — Я сейчас тебе брюшко поглажу, все пройдет.

— Ой, Вова, щекотно же... И тут уже и не брюшко вовсе.

И тут в дверь постучали. Кто-то из нас выругался. Возможно, это был и не я, а Полинка. Но пришлось идти к двери и открывать.

На пороге стоял бледный охранник, мявший в руках фуражку.

— Товарищ Аксенов, тут такое дело. С Лубянки звонили, от товарища Кедрова, вам велено срочно явиться.

Да чтобы тебя разодрало, товарищ Кедров, вместе с Лубянкой! Но пришлось спешно всовывать руки в рукава шинели, запрыгивать в сапоги, быстренько чмокнуть Полинку и бежать.

В допросной комнате мы были вдвоем: я за обшарпанным столом, напротив —девушка на табурете, ножки которого утоплены в пол, да еще и зацементированы. Говорят, это сделали после того, как один из подследственных огрел табуреткой чекиста, ведущего допрос.

Девушкой можно было любоваться и представлять ее на картинах великих художников — длинная русая коса до пояса, тонкий профиль, изящный носик. Под стать и одежда — черное платье с белым отложным воротником. Все достаточно скромно, но со вкусом. Пальто с песцовым воротником и песцовая шапка в тон остались в камере. Собственно говоря, именно по пальто и шапочке ее и отыскали, а описать внешность, одежду помогли девушки из делегаток, включая Полину Аксенову. Несколько часов назад не чекист даже, а красногвардеец, дежуривший на Николаевском вокзале, обратил внимание на странную девушку, пытавшуюся купить пачку папирос и очень сердившуюся, что ей предлагали махорку. Девушка очень нервничала. Постовой сообщил о том нашему сотруднику. К слову — надо бы этого постового порекомендовать на службу в ЧК.

Вот, стало быть, это и есть похожая на гимназистку и загадочно пропавшая соседка Полины по комнате. Только настоящая Виктория Викторова, мотальщица из «Товарищества Невской ниточной мануфактуры», сейчас в Петрограде и очень удивлена, что ей отказали в поездке на съезд РКСМ, хотя на ее предприятии трудится сто пятьдесят девчонок, ставших благодаря ее усилиям членами союза социалистической молодежи. А кто сейчас передо мной, я покамест не знаю, потому что «гимназистка» отвечать на вопросы отказывается.

— Владимир Иванович, — сказал Кедров, улыбнувшись своей загадочной улыбкой. — Ваш прежний начальник, Николай Харитонович, рекомендовал вас как нестандартно мыслящего сотрудника. Он мне рассказывал, как вы сумели добиться признания у террористов, пытавшихся взорвать мост. Не хотите ли поработать с девушкой? Никак не хочет она на наши вопросы отвечать, а применять к ней грубые методы не хочется. Да и Феликс Эдмундович, если узнает, то не одобрит.

Что да, то да. Наверное, у Дзержинского много недостатков, но среди них не числится садизм и метод выколачивания из подследственного правды. И дело даже не в жалости, не в гуманизме. Все гораздо проще. Одно дело использовать пытки против явного врага (разведчик, схвативший противника прямо на фронте, миндальничать с ним не станет), совсем другое, если имеешь дело с потенциально невиновным. Конечно, под пытками он тебе все расскажет, во всем признается, только какой смысл в таком допросе? Это уже не допрос, не получение объективной информации, а подтасовка фактов, выгодных следователю. А в результате такого допроса пострадает общее дело.

Допрашивать девушку не хотелось. И не потому, что девушку жалко, а потому, что не уверен, что у меня что-то получится. Барышни, как знал из прошлого опыта, бывают покрепче иного мужчины. А если замешана любовь, считайте, что проиграли. Не сдаст и не выдаст! Но если начальник предлагает попробовать, придется пробовать.

— Попробую, — скромно сказал я, а про себя подумал, что надо бы отыскать где-нибудь коробку папирос.

Я продумал несколько вариантов допроса, но ни один из них, по моему разумению, для этой девушки не подходил. Видно, что из «бывших», на простенькую провокацию не клюнет, а на сложную комбинацию времени нет. На увещевания — такая молодая, а уже террористка, не отреагирует. Если даже она и младше меня, то ненамного. «Разводку» — мол, зачем же вы твари, хорошую девушку убили, чтобы на съезд попасть, пока придержим.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Значит, будем импровизировать и убалтывать. Она не профессиональная подпольщица, не уголовница, проколется все равно.

Выложив на стол желтенькую пачку папирос, убедился, что есть пепельница, прочитал вслух надпись:

— Папиросы Театральныя, десять штук, по цене шесть копеек. Представляете, а с меня за них десять рублей содрали! — пожаловался я девушке.

У барышни дрогнули ноздри, и она уже искоса посматривает на коробку, слегка прикусывая нижнюю губку.

— Кстати, а вас не Ирина зовут?

Несколько удивленный взгляд. Слегка презрительная гримаска и легкое мотание головкой — мол, нет, не Ирина.

— А я, представьте себе, другие папиросы вспомнил, — широко улыбнулся я. — Как там у классика? Оставим себе от старого мира, только папиросы «Ира»! Или не так?

Глаза широко распахнулись, а ротик открылся, чтобы спросить:

— Какого классика?

Ах ты моя милая! Ну вот, ты уже начала говорить.

— У Маяковского, у Владимира Владимировича.

— А что, этот паяц уже стал классиком?

Ты что, дорогая, не любишь самого революционного поэта? Надо исправляться. Владимир Владимирович столько положил таланта для рекламы «Моссельпрома»! Тьфу ты, какой «Моссельпром»? Он же появится вместе с нэпом. Если она гимназистка, то надо убалтывать чем-то другим.

— Мне тоже больше Кондратьев нравится, — начал я уходить от темы. — Вот, послушайте:

— Тяжела наша жизнь и сурова.

Избегают мужья сатиресс.

Я всечастно должна быть готова,

Что супруг от семейного крова

Удерет легкомысленно в лес.

Он стремится туда, убегая,

Где бесстыдно и звонко смеясь,

Ждет сатиров дриада младая[1].

— Дальше не надо, — попросила девушка, хотя я и сам был готов остановиться, потому что не помнил, как там дальше. — Я читала стихи Кондратьева, мне не понравились. Проза у него неплоха, а как поэт он слабый. Блок все равно лучше.

— Так кто бы спорил? — картинно всплеснул я руками. — Александр Александрович — наше все! Да, а вы тоже, как Блок?

— Что, тоже? — не поняла девушка.

— Не возражаете, если я закурю?

Похоже, девушка удивлена, что чекист спрашивает у нее разрешение закурить, но милостиво кивнула:

— Курите.

Я нарочито медленно достал папиросу, смял мундштук, поднес к губам и чиркнул спичкой. Затянулся, надеясь, что не закашляюсь. Не курил давно, а вот, поди же ты, приходится. И что не сделаешь ради важного дела, простите за тавтологию.

— Можно и мне папиросу? — попросила девушка.

Милая, я же их для тебя и покупал! Конечно можно.

Жадно затянувшись, девушка в блаженной истоме закрыла глаза. Затянувшись еще раз, нервно спросила:

— Так что там у Блока? Вы начали говорить, но не досказали.

— Покорный ласковому взгляду,

Любуясь тайной красоты,

И за церковную ограду,

Бросаю бомбу и стихи[2].

— У Блока нет такого!

— Это не Блока, это пародия Виктора Полякова. Только вы, девушка, бомбу не успели бросить.

— Не бомбу, а гранату. И не успела, потому что ее латыши нашли. Рыцари революции, не стесняющиеся по женским туалетам шнырять, — презрительно сказала девушка.

— Значит, это были все-таки вы? А я думал, начнете изворачиваться.

— А зачем? — хмыкнула девушка. — Все равно расстреляете.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ну, это не я решаю, а трибунал. Но пока ваши анкетные данные выясняют, времени много пройдет. Может, он и передумает, заменит расстрел хозяйственными работами. Вы же ущерб нанести не успели.

— Можно еще одну? — спросила юная террористка и, не дожидаясь ответа, вытащила еще одну папиросу.

Выкурив в три затяжки папиросу, потянулась еще за одной, но я отодвинул пачку. Этак моей зарплаты для подследственных не хватит. И так, благодаря Полине, всего десять рублей осталось.