По зову сердца - Тамара Сычева

— Наташвили убило… — и тихо добавила: — Голову отсекло…

Через несколько минут мимо меня, низко опустив непокрытые головы, бойцы пронесли на руках грузное тело командира Наташвили…

В госпиталь попала к вечеру. Мест не было, и вновь поступающих раненых в ожидании обработки клали поперек длинного коридора на постланный на полу брезент.

По соседству со мной лежал на спине боец и все просил пить, облизывая пересохшие губы.

Я лежала лицом вниз и, с трудом сдерживаясь от режущей боли в спине, стонала.

— Что, больно, девушка? — слабым голосом спросил боец.

— Да, — жалобно простонала я.

— Откуда родом?

— Из Крыма. В Симферополе жила, в Керчи…

— В Керчи-и, — протянул он. — Что-то голос знаком, да не вижу тебя, темно… Как фамилия?

— Сычева.

— Тамара?! — воскликнул он.

Это был мой бывший товарищ по работе на металлургическом заводе в Керчи. Вот где довелось встретиться! Трудно передать, как я обрадовалась. Но мы не могли даже повернуться друг к другу. Так и разговаривали: я — уткнувшись лицом в холст носилок, он — неподвижно лежа на спине.

На следующий день нас отправили в тыл. Я пролежала в госпитале немного и уже стала ходить, но здоровье мое было сильно подорвано. У меня начались припадки, я худела и теряла аппетит. Военно-медицинская комиссия признала, что мне нужен не госпитальный, а домашний режим, и дала отпуск на шесть месяцев, чтобы я отдохнула и окрепла дома.

В довольно тяжелом состоянии, с еще не зажившими ранами и трясущейся головой я пробиралась домой. По железной дороге проезда в Крым не было: гитлеровцы уже стояли у Перекопа. Пришлось ехать на Новороссийск, а потом морем в Крым.

Рано утром сошла с теплохода в Феодосии. Дальше нужно было ехать машиной до Белогорска, там последнее время жили мои родители. Но на рейсовую машину я опоздала. Закинула за плечи полупустой вещевой мешок и пошла пешком. За городом «проголосовала». На шоссе меня подобрал и немного подвез грузовик.

Был теплый октябрьский вечер золотой крымской осени. Заходившее солнце обливало розовым светом белые известняковые горы. Тишину нарушало только блеяние овец и мычание коров, возвращавшихся с пастбищ. Я сняла вещевой мешок, вытерла пот с лица и села на камень.

Где-то недалеко, в саду, запела женщина:

Если ранили друга, сумеет подругаВрагам отомстить за него.Если ранили друга, перевяжет подругаГорячие раны его!..

Эта песня напомнила мне о муже. «Где-то он? Вероятно, воюет, а я еду на отдых, — упрекнула я себя. — Как мне все-таки не повезло. Не столько воюю, сколько лечусь».

Только мысль о предстоящей встрече с родными успокаивала меня. Я поднялась и пошла дальше.

Слева потянулись огромные сады совхоза. Все здесь было как в мирное время: аромат поспевающих фруктов смешивается с уютным, домашним дымом дворовых печек, тишина, и не хочется верить, что идет жестокая война, что враг рвется к Москве, что под сапогом оккупантов стонет Украина и жестокие бои за Крым идут на Перекопском перешейке.

Я прибавила шагу и через несколько минут быстро шла по узким улицам городка. Здесь уже все напоминало о войне: накрест заклеенные белой бумагой стекла окон, развороченные недавней бомбежкой дома, хмурые лица прохожих. «Вот и сюда, к моей Лоре, подобралась война», — с тревогой думала я.

Остановилась у родного крыльца. От быстрой ходьбы или от тяжелых мыслей, а может, от радости предстоящей встречи сильно застучало в висках и задергалась контуженная голова.

Дверь открыла мать. Она очень постарела за то время, что мы не виделись. Меня же она в сумерках не узнала.

— Что вам, товарищ военный? — спросила она.

— Это я, мама…

Она бросилась ко мне и заплакала. Худая, сгорбленная, остриженная, я ее очень напугала.

— Где папа и Лора? — спросила я, оглядывая комнату.

— Папа еще на работе, — ответила мать сквозь слезы, — а Лорочка спит.

Она включила в спальне ночную лампу. Затаив дыхание, я тихо вошла за мамой. На маленькой белой кроватке, широко раскинув ручки, спокойно спала моя дочурка. Я не сразу решилась поцеловать ее своими обветренными губами. Не сводя с ребенка глаз, я тихо присела на пол у кроватки, щекой прижалась к ее белым пушистым волосам. От них пахло молоком и еще чем-то, родным и сладким…

Ребенок вздрогнул, зашевелился. Поправляя подушку, я поцеловала влажный теплый лоб Лорочки.

Пока мама суетилась на кухне, я все сидела у кроватки, не отрывая глаз от дочки. «Родная, — шептала я, — Лорушка!»

Меня терзали угрызения совести. Что я за мать? Бросила ребенка. Ведь меня могут убить, покалечить.

«Лорочка, — шептала я над спящей дочкой, — прости, родная, иначе я не могла… За тебя же, за твое счастье. Вырастешь — поймешь. Все там, и папа там…»

Обветренным, шершавым кулаком я утирала набегавшие слезы.

— Сколько мы пережили за эти месяцы, — перебила мои мысли вошедшая мама. — Ведь ничего не знали о тебе и Грише. Каждый раз, когда отец приходит с работы, я уже знаю, о чем он спросит: «Нет ли писем от детей?»

И старушка заплакала.

Чтобы не показать своих слез, я делаю вид, что занята.

— Думали, что ты погибла на границе. И вдруг как-то слушали радио и узнали, что ты жива и отличилась…

Вскоре пришел отец. На пороге он спросил:

— От детей ничего нет?

— Писем нет, — едва скрывая радость, ответила мать.

Я не выдержала, выскочила в столовую и бросилась к отцу.

Отец работал в районе старшим плодоводом. За ужином он рассказал, что готовится идти в партизаны, ежедневно после работы изучает военное дело.

Рано утром меня разбудил детский лепет. Лорочка стояла у моей кровати и с удивлением смотрела на меня своими большими серыми глазами. Я хотела притянуть ее к себе, но она стала упираться и закричала:

— Не надо! Не надо!..

А бабушка уговаривала:

— Это твоя мама!

— Нет! — кричала дочка. — Это не мама…

И она ни за что не шла ко мне.

…В Белогорске я впервые близко познакомилась с нашим тылом. На Перекопском перешейке уже шли ожесточенные бои. Меня поразило спокойствие, с каким наши люди работали для фронта даже тогда, когда враг подходил к окрестным селениям. В швейных мастерских Белогорска, где до войны шили женские наряды, теперь круглые сутки машины строчили военное обмундирование и белье. Там, где раньше изготовляли модельную обувь, теперь выпускали кирзовые сапоги и ботинки военного образца.

Когда я спустя несколько дней пришла в райком партии, там было много коммунистов, требовавших назначения в партизанские отряды. Здесь, в райкоме, я встретила свою старую приятельницу и сослуживицу Пашу Федосееву. Мы очень обрадовались встрече.

Паша была старше меня. До войны мы с ней вместе работали на одном предприятии в Белогорске. Она заведовала вышивальным цехом артели, а я была секретарем комсомольской организации.

Паша всегда отличалась высокой принципиальностью, была энергичной, боевой коммунисткой и учила этому молодых. Однажды после моего отчета на партсобрании Паша сильно покритиковала меня, а я, не поняв критики, обиделась на нее. Теперь же я встретилась с ней как с родной.

Паша рассказала, что читала в местной газете статьи о наших земляках-бойцах.

— А я иду в партизанский отряд, — сообщила она.

— Но у тебя ведь трое детей, Паша!

— Дети уже большие. Сын с начала войны на фронте, и дочь на днях добровольно ушла в армию.

— А младший? — спросила я.

— Его я отвезла к сестре в Зую. Помнишь, мы с тобой ночевали у нее проездом из командировки? Там и мама моя живет. Приглядят за Мишуткой. Ему ведь уже четыре года!..

— Да, я твою сестру помню, живет над шоссейной дорогой. Она педагог, кажется?

— Да. Тоже хотела в партизаны идти, но детей некуда девать.

И, помолчав, Паша кивнула на дверь секретаря райкома:

— Вот сейчас решается мой вопрос. Добиваюсь, чтобы включили в список партизан.

— А если не включат? — спросила я.

Паша строго посмотрела на меня:

— Кто может запретить мне защищать мою Родину?

— Я тоже пойду в партизанский отряд, если мне разрешат.

Из кабинета секретаря райкома Паша вышла радостная, как будто ее направляли в санаторий, а не в партизанский отряд.

— Ну вот, теперь иди ты добивайся! Будем вместе воевать!

Секретарь Белогорского райкома партии товарищ Каплун был очень занят, но меня все же принял и выслушал. Я попросила зачислить меня в партизанский отряд. Проверив мои документы, Каплун сказал:

— Нет, я не могу этого разрешить. Вам надо ехать в тыл.

— Эвакуироваться?

— Да, необходимо эвакуироваться, — твердо произнес он и, чтобы не продолжать спора, встал. — Вашего отца я знаю хорошо. Хотя он тоже готовится стать партизаном, но и ему надо эвакуироваться. Поторопитесь сегодня же уехать, иначе не успеете.