Американец - Генри Джеймс

Но она не протянула ему свою, не стала прощаться. Она отвернулась и боком села на диванчик, опустив голову на руку, сжимавшую барьер, который ограждал картины. Ньюмен еще некоторое время смотрел на нее, потом повернулся и пошел прочь. Он понял ее куда лучше, чем в том признался. Вся эта сцена была прекрасной иллюстрацией к словам ее отца, назвавшего дочь откровенной кокеткой.

Глава пятая

Когда Ньюмен рассказал миссис Тристрам о своей безуспешной попытке нанести визит мадам де Сентре, она стала убеждать его не расстраиваться, а осуществить летом свой план «повидать Европу», чтобы осенью вернуться в Париж и спокойно обосноваться на зиму.

— Мадам де Сентре никуда не денется, — успокаивала его миссис Тристрам. — Она не из тех женщин, кто готов выходить замуж хоть каждый день.

Ньюмен воздержался от заверений, что непременно возвратится в Париж, он даже обмолвился насчет Рима и Нила и не проявил какой-то особой заинтересованности в вопросе о том, останется ли мадам де Сентре вдовой и впредь. Такая сдержанность совсем не вязалась с его всегдашней откровенностью, и, возможно, ее следует рассматривать как проявление у нашего героя начальной стадии той болезни, которую обычно именуют «таинственным влечением». Дело в том, что в душу Ньюмена глубоко запал взгляд глаз, таких сияющих и в то же время таких кротких, и он не желал бы мириться с мыслью, что никогда больше в эти глаза не заглянет. Он поделился с миссис Тристрам многими другими соображениями, более или менее значительными — судите, как хотите, — но о вышеуказанном обстоятельстве предпочел промолчать. Ньюмен сердечно распрощался с месье Ниошем, заверив его, что сама Мадонна в голубом плаще могла бы присутствовать при его свидании с мадемуазель Ноэми — за себя, во всяком случае, он ручается, — и оставил старика любовно поглаживающим нагрудный карман в приступе радости, которую не смогла бы омрачить даже жесточайшая неудача, сам же снова отправился путешествовать со своим обычным видом фланирующего бездельника, но, как всегда, сосредоточенный и целеустремленный. Казалось, не было человека, который проявлял бы меньше торопливости, но при этом не было и человека, который за столь короткое время успевал бы достичь большего. Ньюмен обладал неким практическим инстинктом, прекрасно помогавшим ему в трудном ремесле туриста. По наитию находил дорогу в незнакомых городах, а если считал нужным обратить на что-то свое благосклонное внимание, увиденное откладывалось в его памяти навсегда, из разговоров же с иностранцами, в языке которых он вроде бы не понимал ни слова, извлекал исчерпывающие сведения о том, что хотел узнать. Его интерес к фактам был неистощим, и хотя многое из того, что он записывал, обычному сентиментальному путешественнику представилось бы удручающе сухим и бесцветным, внимательное рассмотрение заметок Ньюмена позволило бы заключить, что и его воображение можно поразить. В прелестном городе Брюсселе — это была его первая остановка после отъезда из Парижа — он задавал бесконечные вопросы о конке и испытывал большое удовольствие при встрече в Европе со столь знакомым ему символом американской цивилизации, но при этом на него произвела огромное впечатление и прекрасная готическая ратуша, и он стал прикидывать, нельзя ли возвести что-либо подобное в Сан-Франциско. Он с полчаса простоял на запруженной народом площади перед величественным зданием, подвергаясь риску попасть под колеса и слушая бормотание беззубого чичероне, который на ломаном английском излагал трогательную историю графов Эгмонта и Хорна,[51] и по причине, известной ему одному, записал имена двух упомянутых джентльменов на обратной стороне старого письма.

Поначалу, уезжая из Парижа, Ньюмен ни к чему не испытывал особого любопытства; казалось, «спокойные» развлечения на Елисейских полях и в театрах — это все, что ему нужно, и хотя, как он сказал Тристраму, он стремился увидеть то, что загадочно именовал «наилучшим», вовсе не помышлял о путешествии по всей Европе и не подвергал сомнению достоинства того, что было доступно ему в Париже. Он считал, что Европа создана для него, а не он для Европы. Утверждая, что хочет усовершенствовать свой ум, он, вероятно, испытал бы замешательство, даже стыд — быть может, напрасный, — доведись ему в эту минуту застать себя врасплох, мысленно взглянуть самому себе в глаза. Ни в вопросах самосовершенствования, ни в других подобных вопросах Ньюмену не было свойственно чувство высокой требовательности к себе; главное его убеждение состояло в том, что человек должен жить легко и уметь брать от жизни все. Мир представлялся ему огромным базаром, где можно бродить не торопясь, покупая красивые вещи; но он отнюдь не считал себя обязанным покупать, как не признавал за собой никаких обязательств перед обществом. Он терпеть не мог предаваться неприятным мыслям, находя такое занятие чем-то недостойным, мысль же, что нужно подгонять себя под какой-то стандарт, была и неприятной, и, пожалуй, унизительной. Для него существовал лишь один идеал — стремление к процветанию, позволяющему не только брать, но и давать. Позволяющему без особых хлопот умножать свое состояние — без неуклюжей робости, с одной стороны, но и без крикливого рвения — с другой. Умножать до тех пор, пока не пресытишься тем, что Ньюмен называл «приятным деловым опытом», — вот наиболее исчерпывающее определение его жизненной программы. Ньюмен не любил приезжать заранее к поезду, но никогда не опаздывал, точно так же и пресловутую «погоню за культурой» он считал пустой тратой времени сродни ожиданию на вокзале — занятию, подобающему женщинам, иностранцам и прочим неделовым особам. Однако, несмотря на все вышеизложенное, вступив на туристическую тропу, Ньюмен наслаждался своим путешествием так, как может наслаждаться только рьяный dilettante.[52] В конце концов, теории теориями, главное — душевный настрой. Наш герой был умен и ничего не мог с этим поделать. Не спеша, не строя никаких планов, но посмотрев все, что стоило посмотреть, он объехал Бельгию, Голландию, побывал на Рейне, в Швейцарии и Северной Италии. Для гидов и valets de place[53] он являл собой настоящую находку. Он всегда был у них на примете, потому что имел обыкновение проводить много времени в вестибюлях и на террасах гостиниц, мало пользуясь возможностями предаваться соблазнительному уединению, хотя в Европе такие возможности в изобилии предлагаются путешественникам с толстым кошельком. Когда его приглашали совершить экскурсию, посмотреть церковь, картинную галерею или какие-нибудь развалины, Ньюмен, молча осмотрев приглашающего с ног до головы, первым делом садился за столик и заказывал что-нибудь выпить. Во время этой процедуры чичероне обычно удалялся на почтительное расстояние, а иначе вполне могло статься, что Ньюмен предложил бы и ему присесть рядом, выпить стаканчик и честно сказать, точно ли церковь или галерея, о которых идет речь, стоят того, чтобы из-за них беспокоиться. Наконец Ньюмен распрямлял свои длинные ноги, вставал, кивком подзывал торговца достопримечательностями, смотрел на часы и спрашивал: «Ну так что это?», «А ехать далеко?» — и, каков бы ни был ответ, никогда не отказывался от предложения, хотя сначала могло показаться, что он колеблется. Он садился в открытый экипаж, предлагал своему проводнику сесть рядом, чтобы отвечать на вопросы, приказывал кучеру ехать как можно быстрее (Ньюмен не выносил медленной езды) и отправлялся — чаще всего через пыльные пригороды — к цели путешествия. Если эта цель его разочаровывала, если церковь оказывалась убогой, а руины представляли собой кучу щебня, Ньюмен никогда не возмущался и не бранил своего соблазнителя, а, одинаково бесстрастно взирая как на прославленные, так и на малозначительные памятники, просил проводника сообщить положенное, выслушивал рассказ, не пропуская ни одного слова, осведомлялся, нет ли поблизости еще каких-нибудь достопримечательностей, и уезжал на той же резвой скорости. Боюсь, наш герой не слишком ясно представлял себе разницу между хорошей и плохой архитектурой и, пожалуй, не раз с прискорбной доверчивостью созерцал весьма посредственные образцы. На церкви, не отличающиеся красотой, он тратил не меньше времени, чем на шедевры, да и вся его поездка по Европе была сплошной приятной тратой времени. Кстати, у людей, не блещущих воображением, оно подчас проявляется с необычайной силой, и Ньюмен, случалось, бродя без провожатых по незнакомому городу, вдруг застывал, охваченный странной внутренней дрожью перед какой-нибудь одинокой церковью с покосившимся шпилем или перед топорным изображением законника, который в неведомом далеком прошлом отправлял здесь свои обязанности. Нашего героя не обуревало волнение, он не задавался вопросами, он испытывал глубокую тихую отрешенность.