Ленин - Антоний Оссендовский

В этот день Владимир в сопровождении усатого вахмистра жандармов выехал из города. В дороге думал о том, что если бы Елена

Остапова жила в Казани, то, узнав о его речи на митинге, считала бы его за никчемного предателя и провокатора.

На этой мысли он усмехнулся зло и, глядя на вахмистра, сказал ему:

– Жизнь, забавная история, господин жандарм!

– Э-э! – ответил полицай с неохотой. – Ничего забавного. Пенсия маленькая, работы много…

– Ой! – воскликнул, развлекаясь, Ульянов. – Боюсь, что господин перейдет к «народовольцам», так как они защищают всех обиженных, значит, и вам пообещают повыше пенсию.

– Шутишь, господин студент, а мне в самом деле не до смеха! Жена рожает через месяц, а добавки к пенсии как не было, так и нет! – буркнул вахмистр.

Владимир чувствовал себя превосходно. Какая-то великая радость охватила его. Все вокруг покрывало белое снежное полотнище, мороз крепчал с часу на час; ему же казалось, что уже пришла весна, лучистая, наполненная избытком живительных буйных сил.

Чувствовал он себя совершенно освобожденным. Порвал со всем, что связывало его с упорядоченной, серой, мещанской жизнью. Теперь он мог начать идти дорогой, которую с такой обстоятельностью себе представлял, обозначив на ней каждый шаг. Судьба его была решена, и Владимир верил, что суждено ему было использовать ее до конца, претворить в жизнь все мысли, которые уже в течение нескольких лет складывались в его голове и принимали форму, отлитую из стали.

– Теперь только буду учиться! Учиться! Учиться!

Ничего уже не могло оторвать его от учебы. Знал, что не впутается ни в какие политические авантюры. Порвал так решительно все отношения с «народовольцами», что никто из этой партии во всем Поволжском крае не заглянул бы к нему. С другой стороны, были обращены на него глаза полиции, жандармов, шпиков. Каждый его шаг, каждое громкое заявление были бы известны властям.

Улыбался этим мыслям, как если бы приносили они ему неслыханное, созданное в мечтах счастье.

В своей комнатке, в Кокушкино, накинулся он на страстное увлечение, в настоящее неистовство обучения. В течение двух лет он прошел весь курс обучения юридического факультета и был готов к защите диплома. Послал прошение о допуске его к экзаменам в Казани или Петербурге, но получил категорический отказ, тогда многократно начал процедуры о позволении на выезд за границу. Не принесли они, однако, никакого успеха.

Одного только добился он в течение этого времени. Потому что узнал, что его изгнание продлится три года. Скоро выхлопотали для него право возвращения в Казань.

Ничего, однако, не притягивало Владимира к городу, который закрыл перед ним университет. Решил, таким образом, переселиться в Самару.

В это время он закончил громадную работу. Познакомился с трудами всех социологов и особенно старательно и всесторонне проштудировал Маркса.

Критически и трезво глядящий на жизнь, молодой человек должен был признать, что в самарском изгнании стал серьезным теоретиком марксизма. Не выносил теории, пренебрегал ей, а также людьми сухой, формальной доктрины.

Успокаивал себя, рассуждая таким образом: «Каждый врач, в первую очередь, является только теоретиком. Однако когда проведет с менее или более благоприятным результатом несколько родов или зарежет несчастного пациента, становится практиком и помогает человечеству в борьбе со страданиями. Несомненно, так тоже будет со мной. Охотно сделаю не одну, но тысячу вивисекций, чтобы стать хорошим специалистом!».

Испытывал он порой непреодолимую жажду, чтобы выступить для широкого круга.

Для какого? Для провинциальной интеллигенции, пьяной, играющей в карты, тупой и ко всему безразличной? Для слепых, исповедующих формулки «народовольцев»? Для крестьян?

«Нет! – думал он. – Это не является материалом для переделки с помощью написанного слова! Там требуется кулак, палка или более эффективные инструменты насилия!».

Совершенно случайно наткнулся он на более восприимчивый класс.

В доме, в котором проживал, часто встречал сторожа, всегда пьяного и минутами страшного в своем бешенстве. Бил он тогда свою бабу и детей; гонял собак, угрожал им метлой и кидался на всех.

– Что с вами произошло, Григорий? – спросил однажды Ульянов, подходя к сторожу.

– Пусть все черти возьмут! – гаркнул с яростью Григорий. – Земли мало, а и это поле, что нам принадлежит, ничего не родит! В городе зимой никакого заработка! Безработный брат сидит у меня на шее, и я должен его кормить… Откуда на это взять?!

Владимир сел в тот вечер и написал две листовки – каждая в пяти экземплярах. Одна была о пролетаризации крестьянства, другая – о безработице. Спрятал их в ящике с картошкой и пошел к Григорию. Долго выслушивал его жалобы, выспрашивал о жизни в деревне и о тяжелой судьбе безработного, рассказывал, объяснял, советовал.

Результат был неожиданный и быстрый. Братья стали его помощниками и старательно разносили прокламации по соседним деревням и фабрикам.

На второй год изгнания Владимир познакомился с живущей в том же доме девушкой. Небольшая, смуглая, с черными глазами и толстыми губами, улыбалась она ему бесстыдно и заманчиво. Узнал от Григория, что занималась она шитьем платьев, но не пренебрегала другим, более легким заработком, принимая у себя мужчин.

Встретивши ее на лестнице, Ульянов спросил:

– Девушка, вас зовут Груша?

– Откуда вы меня знаете? – ответила она вопросом на вопрос и засмеялась вызывающе.

– Губернатор мне об этом сообщил! – ответил он шутливо.

– Этот ко мне не приходит… – парировала она. – Мои гости, это не такие большие господа! Может, и вы ко мне зайдете?

– Зайду! – согласился он. – А когда?

– Хотя бы сегодня вечером… – шепнула она.

Пришел. Оглядел комнатушку. Обычное логовище бедной проститутки. Широкая кровать, столик, два стульчика, умывальник, на стенках две олеографии, представляющие обнаженных женщин, и несколько порнографических фотографий. Нетипичным добавлением выглядела швейная машинка и икона Христа с горящей перед ней масляной лампадкой в углу.

– Га! – воскликнул Ульянов веселым голосом. – А что тут делает Сын Божий? Нагляделся, бедняк, на разные потехи, происходящие на этом ложе!

Девушка, уже расстегивающая на себе блузку, вдруг стала серьезной. Искры мрачного гнева засверкали в ее глазах.

– Пусть смотрит! – прошипела она. – Должен знать, что спас мир, а бедных людей не сумел вырвать из нужды! Должны сами себе давать совет, кто как может: один с ножом в руке, а я на этой кровати. Пусть же смотрит!

Ульянов задумался. Представил себе проститутку, полную ненависти и понимания собственной нужды, в минуту, когда дали бы ей нож в руки и сказали: «Иди и мсти безнаказанно!». Погуляла бы она! Усмехнулся помимо воли и с сочувствием взглянул на девушку. Сама того не зная, научила его великому делу – использованию силы ненависти.

Заметила его улыбку и спросила подозрительно:

– Почему смеешься?

Чтобы не выдать свои мысли, ответил:

– Христос для вас был немилосердным, а в то же время горит перед ним лампадка. Поэтому смеялся…

Она пожала беспечно плечами и буркнула:

– Пусть знает, что я в сердце ношу доброту…

Взглянула на гостя и произнесла серьезно:

– Ну и что? Мне раздеваться? Э-э, ты какой-то странный, другой!

– Поболтаем с тобой без раздевания, – ответил он весело. – Не опасайтесь, я заплачу!

– Глупый! Я только за работу беру деньги! – воскликнула она – Я не нищая, которая стоит у церкви с протянутой рукой.

С Грушей Ульянов быстро подружился.

Бывал у ней также, как ее клиент, оплачивая регулярно, и тогда говорила она ему бесцеремонно «ты» и относилась к нему достаточно грубо. Но чаще посещал ее как знакомый и сосед. Угощала тогда его чаем с баранками, разговаривала серьезно, собранная и стыдливая. Перед его посещениями прибирала кровать и выносила умывальник в сени. Возвращаясь к нему, говорила с уважением: «Владимир Ильич», не позволяла никакой вольности себе, и даже шуток.

Когда произошла забастовка на фабрике Злоказова, Ульянов написал прокламацию о тактике рабочих и саботаже, а ее копии раздавала Груша, имеющая там многочисленных знакомых. Ее арестовали, доставили в следственный отдел, голодом, битьем требуя названия организации, к которой она принадлежала. Ничего не сказала и не выдала Владимира. Наказали ее на два года тюрьмы.

Ульянов скоро о ней забыл. Была она для него маленькой, крошечной, едва заметной вехой на его дороге, бегущей в неизвестную даль, где только он один отчетливо видел свою цель, ничем не затуманенную, всегда светлую.

Напомнил ему о девушке брат сторожа, вернувшийся из тюрьмы, где навещал какого-то крестьянина.

– Груша велела передать привет и сказать, что для нее безразлично, где сгнить – в больнице или в тюрьме.

Ульянов пожал плечами, как если бы говоря: «Ну, это и хорошо!».