Месть роботов - Роджер Желязны

Остановитесь на мгновение и поразмыслите над моей тирадой. Она намеренно такая же общая, как и остальные, прозвучавшие в аудитории, но в ней найдется место и для биологии, и для способности смеяться, и для стремления вперед, для культуры, любви, для наблюдения за собственным отражением в зеркале и для определения человеком самого себя. Заметьте, я оставил лазейку даже для религии. Нельзя не признать, что мое определение отнюдь не всеобъемлюще. Разве к устрице оно применимо?

Tierra del Cyqnus, Земля Лебедя — очаровательное название для планеты. Да и сама эта планета — место очаровательное, правда за некоторыми исключениями. Здесь я стал свидетелем того, как определения, написанные мелом на классной доске, исчезают одно за другим, пока не остается одно-единственное — мое.

... А в моем радиоприемнике все чаще потрескивали разряды статического электричества. И больше ничего. Пока ничего.

В течение нескольких часов не поступало других признаков надвигающейся бури.

Мои сто тридцать „глаз” наблюдали за Бетти все утро, предшествовавшее погожему, прохладному весеннему дню, потонувшему в солнечном свете, сочащемся медом над янтарными нивами, текущем по улицам, заполняющем витрины магазинов... дневном свете, уносящем остатки ночной сырости с тротуаров и красящем в оливковый цвет набухшие на ветках придорожных деревьев почки. Этот яркий свет, от которого выцвел когда-то лазурный флаг перед мэрией, превратил окна в оранжевые зеркала, рассеял пурпурные и фиолетовые тени на склонах гряды

Святого Стефана, раскинувшейся в тридцати милях от города, и спустился к лесистому подножию холма, будто сумасшедший художник выкрасил это море листвы в разнообразные оттенки зеленого, желтого, оранжевого, голубого и красного.

Утреннее небо на Земле Лебедя окрашено в кобальт, днем приобретает оттенок бирюзы, а закат — рубины с изумрудами, холодный и блистающий, как ювелирное украшение. Когда кобальт побледнел, покрываясь туманной дымкой (одиннадцать ноль-ноль по местному времени), я поглядел на Бетти своими ста тридцатью „глазами” и не увидел ничего стоящего внимания, ничего, что предвещало бы последующие события. Только непрекращающийся треск в радиоприемнике аккомпанировал фортепиано и струнным.

Смешно наблюдать, как мозг персонифицирует предметы и превращает мысли в образы. В кораблях всегда подразумевалось женское начало. Можно, например, сказать „добрая старая посудина” или „быстроходная штучка”, похлопывая ее по фальшборту, и ощутить ауру женственности, которая плотно облегает ее формы, и наоборот — „чертов драндулет!” или „будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!”, когда у вашего автомобиля отказал двигатель. Ураганы — тоже женщины, впрочем как луны и моря. С городами дело обстоит по-другому. Они, вообще говоря, бесполые.

Никому не придет в голову сказать о Сан-Франциско „он” или „она”[4]. Но иногда, тем не менее, они носят атрибуты того или другого пола. Этим отличаются на Земле, например, портовые города Средиземного моря. Не исключено, что причиной тому бесполые имена собственные, бытующие в данном районе, но в любом случае имя расскажет вам больше о жителях, чем о самом городе. А вообще, мне кажется, все гораздо сложнее.

Спустя два десятилетия после основания актом муниципального совета станцию Бета окрестили женским именем Бетти официально. Я считал и считаю до сих пор, что причина этого одна: ранее Бета предназначалась для отдыха путешественников и профилактического ремонта. Бетти не претендовала на роль дома, но чем-то доходила и на отчий дом, и на веселый привал: земная пища, новые лица, звуки, пейзажи, дневной свет... Если вы из тьмы, холода и безмолвия вдруг попадаете туда, где тепло, светло и играет музыка, вы любите это место, как женщину. Нечто подобное чувствовал мореплаватель древности, когда высматривал на горизонте землю, сулящую отдых после долгого пути.

Я чувствовал то же самое дважды: когда впервые увидел станцию Бета и потом, когда ее уже называли Бетти.

Я — здешний Страж Ада.

... Когда шесть или семь из моих ста тридцати „глаз” внезапно ослепли, но лишь на мгновение, а музыка захлебнулась в разрядах статического электричества, я забеспокоился, позвонил в бюро прогонозов, и голос девушки, записанный на пленку, объявил мне, что днем или ближе к вечеру ожидаются сезонные дожди. Я повесил трубку и переключил один „глаз” с внутреннего обзора на внешний.

На небе ни облачка. Ни одного барашка. Только косяк зеленоватых летучих гадов пересек пространство перед объективом.

Я переключил „глаз” обратно и стал наблюдать за неторопливым, без „пробок” автомобильным движением по аккуратным, ухоженным улочкам Бетти. Три человека вышли из банка. Двое вошли. Я знал вошедших и, скользнув взглядом мимо, мысленно помахал рукой. У поч-тампта было тихо, на всем лежала печать повседневности: на металлургических заводах, на скотных дворах и фабриках синтетических материалов, на стартовых площадках космопорта и на фасадах офисов. У гаражей для наземного транспорта сновали автомобили. Машины, как слизняки, медленно ползли по дороге у подножия гор, оставляя за собой колею — сйоеобразную отметину о поездке в землю обетованную. В окраске окрестных нив преобладали желтый с коричневым и редкими вкраплениями зеленого и розового цвета. На экране появились дачные домики в виде буквы А с зубчатыми и колоколообразными крышами, утопающими в разноцветной листве, из которой торчали иглы громоотводов. Немного погодя я отправил „глаз” обратно на пост и стал наблюдать за галереей из ста тридцати сменяющихся картинок — экранов Службы Нарушений при муниципальном совете.

Треск разрядов электричества усилился, и мне пришлось выключить радио. Лучше вообще не слушать музыку, чем слушать ее вот так.

„Глаза”, легко перемещавшиеся по магнитным линиям, начали слепнуть. И тогда я понял, что к нам движется буря.

Я на предельной скорости направил один „глаз” к Святому Стефану. Это значит, что придется ждать двадцать минут, пока он заберется на гору. Другой я послал вверх, прямо в небо — ждать этой панорамы придется около десяти минут. Потом я предоставил полную свободу действий автосканеру и спустился вниз выпить кофе.

Войдя в приемную мэра, я подмигнул секретарше Лотти и кивнул на дверь.

— Мэр у себя? — спросил я.

Лотти, полная девушка неопределенного возраста, но с хорошей фигурой и редкими угрями, подарила мне