Охотники за головами - Ю Несбё

Я повесил картину на место, закрыл за собой дверь, проверил, не оставил ли следов, и вышел из кухни, сжимая папку в потной руке.

Проходя по гостиной, я бросил взгляд в окно и увидел древесную крону, наполовину оборванную ветром. Не успевшие облететь огненно-красные листья подсвечивались косыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца, так что казалось, что ветки охвачены пламенем. Рубенс. Краски. Это его палитра.

То был магический миг. Миг торжества. Миг преображения. Такой миг, когда отчетливо видишь, как решения, казавшиеся такими трудными, вдруг предстают как очевидные. Я хочу стать отцом, я собирался ей сказать об этом вечером, но ощутил это именно теперь. Здесь, сейчас, на месте преступления, с Рубенсом под мышкой и этим великолепным, величественным деревом перед глазами. Вот миг, который следовало бы увековечить в бронзе, — как память, как вечный сувенир, принадлежащий нам с Дианой, чтобы иногда доставать его в дождливые дни. Это решение, подумается ей, незапятнанной, было принято в миг просветления и без всякой иной причины, кроме любви к ней и нашим будущим детям. И только я, лев, глава прайда, буду знать суровую правду: что горло зебры было перекушено после прыжка ей на загривок, что холм был залит кровью ради них, моих невинных львят. Да, так да укрепится наша любовь. Я достал мобильник, снял перчатку и набрал номер ее телефона от «Прада». Я пытался сформулировать фразу, пока дожидался соединения. «Я хочу подарить тебе ребенка, любимая…». Или: «Любимая, позволь мне подарить тебе…»

И тут зазвучал аккорд Gllsus4 Джона Леннона:

«It's been a hard day's night…»[12] Что да, то да. Я взволнованно улыбался.

Пока до меня не дошло.

Я ведь слышу это здесь!

Ерунда какая-то.

Я опустил трубку.

И вдалеке, но достаточно отчетливо, расслышал, как «Битлз» начинают играть «А Hard Day's Night». Ее рингтон.

Мои ноги, словно залитые бетоном, застыли на крафт-бумаге, покрывающей пол.

Вот они начали двигаться на звук, покуда сердце стучало тяжко и медленно, как бьют в литавры.

Звук доносился из-за двери, приоткрытой в коридор с внутренней стороны парадных комнат.

Я открыл дверь.

Это была спальня.

Кровать посреди комнаты была аккуратно застлана, но ею явно пользовались. В изножье лежал чемодан, а сбоку стоял стул, на спинке висела какая-то одежда. В незакрытом шкафу виднелся костюм на вешалке. Тот самый, в котором Клас Грааф был на интервью. Где-то тут, в спальне, пели на два голоса Леннон и Маккартни — с той энергетикой, которой на более поздних дисках у них уже никогда не было. Я огляделся. Встал на коленки. Наклонился. И увидел его. Телефон от «Прада» лежал под кроватью. Видимо, выскользнул из кармана ее брюк. Возможно — когда он их с нее сорвал. А она не хватилась телефона, пока… пока…

Перед глазами возник ее соблазнительный зад, когда она сегодня утром лихорадочно рылась в своей одежде и сумочке.

Я снова поднялся. Слишком быстро, наверное, потому что комната заходила ходуном. Я оперся о стену.

Включился автоответчик, раздался щебечущий голос:

— Привет, это Диана. Сейчас я не могу подойти к телефону…

Ясное дело.

— Но вы ведь знаете, что нужно сделать…

Да. Знаю. Какая-то точка в мозгу зафиксировала, что я схватился за стенку голой рукой и надо не забыть потом вытереть.

— Удачного дня!

С этим, пожалуй, сложнее.

Отбой.

Часть третья

Повторное интервью

9. Повторное интервью

Мой отец, Иэн Браун, был страстным, хоть и не особенно одаренным, шахматистом. Он выучился играть в пятилетнем возрасте у своего отца, а потом читал книги по теории шахмат и изучал партии. Однако меня он шахматам не учил, пока мне не стукнуло четырнадцать и оптимальные для обучения годы не остались позади. Но у меня имелись шахматные способности, и в шестнадцать лет я его впервые победил. Он улыбался, словно гордясь мной, но я знал, что на самом деле за этой улыбкой — ненависть. Он вновь расставил фигуры на доске, и мы начали матч-реванш. Я играл, как обычно, белыми фигурами, он внушал мне, что таким образом предоставляет мне преимущество. После нескольких ходов он извинился и вышел на кухню, где, как я знал, приложился к бутылке джина. Пока его не было, я успел переставить две фигуры, но он не заметил. Еще через четыре хода он уже смотрел разинув рот на моего белого ферзя напротив его черного короля. Он понял, что следующим ходом я объявлю ему мат. Вид у отца был такой забавный, что я не смог сдержать улыбки. Я видел по его лицу — он понимает, что произошло. Тут он поднялся и сбросил все фигуры с доски. И ударил меня. Мои колени подогнулись, и я упал — больше от страха, чем от удара. Прежде он меня ни разу не бил.

— Ты переставил фигуры, — прошипел он. — Мой сын не жульничает!

Во рту я чувствовал вкус крови. Белый ферзь, моя белая королева, лежала у моих ног. Корона ее раскололась.

Ненависть, словно желчь, жгла мне горло и грудь. Я поднял изувеченную королеву и поставил на доску. А следом и другие фигуры.

— Твой ход, отец.

Потому что именно так поступает игрок, исполненный ледяной ненависти, — когда его, в двух шагах от победы, противник неожиданно бьет по лицу, ударяет в самое больное место, угадывает его страх. Игрок не теряет доску из вида, но, спрятав страх, разрабатывает новый план. Переводит дух, восстанавливается, продолжает игру, добивается победы. И уходит, не показывая своего торжества.

Я сидел в торце стола и смотрел, как шевелятся губы Класа Граафа. Как напрягаются и расслабляются щеки, вылепливая слова, видимо, понятные для Фердинанда и двух представителей «Патфайндера», — во всяком случае, все трое кивали, явно довольные. Как я ненавидел этот рот. Ненавидел серовато-розовые десны, эти зубы, крепкие, как могильные плиты, самую форму этого отвратительного телесного отверстия: как открытая рана с кривыми краями, с задранными вверх уголками, означавшими улыбку — улыбку-прорезь, вроде той, которой Бьёрн Борг в свое время очаровывал мир. И которой теперь Клас Грааф соблазнял своих будущих работодателей из «Патфайндера». Но больше всего я ненавидел его губы. Губы, касавшиеся губ моей жены, ее кожи, вероятно, ее розовых сосков и наверняка — ее влажного приоткрытого лона. Мне показалось даже, что я вижу белокурый лобковый волосок, застрявший в трещине его оттопыренной нижней губы.

Я сидел молча почти полчаса, покуда Фердинанд выдавал один за другим дурацкие вопросы из книжки по рекрутингу с таким дебильным воодушевлением, словно сам их выдумал.

В начале интервью Клас Грааф отвечал, повернувшись в мою сторону. Но постепенно понял, что я — неофициальный, пассивный зритель, что его дело теперь — нести благую весть, евангелие от Граафа, этим троим. Однако он то и дело, через равные промежутки времени кидал на меня вопросительный взгляд, словно ожидая намека на мою роль во всем этом.

Спустя какое-то время те двое из «Патфайндера», председатель правления и руководитель службы информации, принялись задавать Граафу свои вопросы, касавшиеся, естественно, его работы в «ХОТЕ». И Грааф отчитывался, как он и «ХОТЕ» взяли на себя испытание «Трейса» — густой жидкости, похожей на лак или гель, в одном миллилитре которой содержится около сотни передатчиков и которую можно нанести практически на любой объект. Этот блестящий лак практически невидим и, как обычный лак, настолько хорошо сцепляется с поверхностью, что удалить его можно лишь малярным скребком. Вот только мощность у передатчиков маленькая и сигнал от них такой слабый, что не проходит сквозь вещество плотнее воздуха — скажем, сквозь воду, лед, ил либо даже сквозь достаточно толстый слой пыли, покрывающий транспортное средство во время войн в пустыне.

Зато стены, даже толстая каменная кладка, для таких передатчиков, как правило, не препятствие.

— Были случаи, когда солдаты, на которых мы наносили «Трейс», исчезали с наших принимающих устройств из-за собственной грязи, — сказал Грааф. — У нас нет технологии, позволяющей сделать микроскопические передатчики достаточно мощными.

— Она есть у «Патфайндера», — сказал председатель правления. Это был мужчина лет пятидесяти с жидкими волосами, он время от времени крутил шеей, словно боялся, что та затечет, или словно он проглотил что-то, что никак не пролезет в горло. Пожалуй, это был непроизвольный мышечный спазм, вызванный таким заболеванием, у которого бывает единственный исход. — Но к сожалению, у нас нет «Трейс»-технологии.

— С точки зрения технологии «ХОТЕ» и «Патфайндер» — прекрасная семья, — сказал Грааф.

— Безусловно, — осторожно ответил председатель правления. — Причем «Патфайндер» в роли неработающей домохозяйки, которой выдают мелочь на булавки.

— Вот именно, — усмехнулся Грааф. — К тому же «Патфайндеру» будет легче усвоить технологии «ХОТЕ», чем наоборот. Иными словами, я вижу для «Патфайндера» единственный реальный путь. А именно — решиться на одиночное плавание.