Пять капель смерти - Антон Чиж

Больше трудностей не было.

Мальчишку, что не выспался в селедке, все глазами сонно хлопал, выволокли за шкирку. Он не сопротивлялся. А детина самый здоровенный попытался было драпануть, так его с ног сбили и угостили сапогами по ребрам. Он и затих. Последний пьяно засмеялся и сам подставил лапы под браслеты. Чисто сработали, одним словом.

Пьяную компанию городовые сбили в кучу и погнали к выходу. А я под стол залез. И выискал то, ради чего принял чайные муки. Мужской костюм и пальто бобрового меха в узел скрутили.

Чудной у нас народ. Столько добра награбили, нет чтобы из столицы подобру убраться да денежки с умом потратить. Так они на водку все спустили и сами попались. Верно господин Джуранский их описал: человека четыре, артельщики-ледорубы, а не наши злодеи столичные. Неумелые, первый раз на грабеж пошли, вот и попались. Видно, по следам ротмистр их вычислил. Такой молодец. Говорят, в кавалерии все мозги вытряхиваются. А наш ничего — герой.

Вырезка из газеты «Петербургский листок» за 1905 год (Для чего-то оставил)

АРЕСТ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ВОРОВКИ

Мещанка Галанчикова, проживающая в доме № 4 по Николаевской улице, проходя по Невскому проспекту, увидела свою бывшую прислугу, служившую у нее около года тому назад несколько дней и скрывшуюся во время отсутствия хозяйки из квартиры с разными ценными хозяйскими вещами на сумму до тысячи рублей. Галанчикова задержала воровку и передала ее дворнику дома № 73 по Невскому проспекту для препровождения в участок, но по дороге туда задержанная бежала и спряталась во дворе дома № 1 по Дмитровскому переулку. Прибывшие сюда чины сыскной полиции после продолжительных поисков нашли бежавшую в одном из темных подвалов дома; она лежала под большим пустым ящиком, возле которого валялись на земле два паспорта и пять ломбардных квитанций на заложенные ценные вещи. Доставленная в управление сыскной полиции задержанная оказалась профессиональной воровкой, крестьянкой Тверской губернии Дарьей Арсентьевой Бариновою, судимою уже два раза за кражи и разыскиваемою по многим другим кражам.

Баринова совершала свои кражи в разных домах, куда она поступала прислугой, причем всегда предъявляла паспорт на чужое имя. Паспорта она добывала посредством найма прислуги для самой себя. Воровка обыкновенно оставалась на месте не более нескольких дней, затем совершала кражу и исчезала. Пока Баринова созналась в четырех кражах.

Жалобная исповедь Акима Пичугина, дворника дома по 3-й линии Васильевского острова

Уж как есть не виноватый ни в чем, господин хороший. Когда и бывали упущения, но вот свят крест, ничего в тот раз не умысливал, и слыхом не слыхивал, и провинности моей никакой, значит, не имеется. Зря на меня господин околоточный так взъелся. Вы уж замолвите словечко, а то ведь совсем от него житья нет. Ест, проклятый, и нет никакого спасения. Ко всему цепляется, все ему не так, даже общественную улицу мету — все ему мало. Как будто я в той истории повинен. А ведь как было?

А вот так было. В ночь на третье число большой снег выпал, так валил, будто стеной шел. И мороз, как назло, не слабел. Встал я, как обычно, в седьмом часу, глянул из окошка дворницкой — беда. Двор завалило почти до дверей. Теперь к обеду не управиться. Надел валенки, нацепил свой фартук с бляшкой, лопату взял, кое-как вылез — мою-то сторожку тоже засыпало. Протопал до подворотни. И там навалено. Хорошо, ворота не заперты остались, а то бы до полудня их разгребал. Вернее, плохо, что говорить. Ну, уж так вышло.

Выхожу на улицу, а там — сугроб на сугробе. Вот тебе, Аким, на Святки подарочек. Махай теперь лопатой. Взял я ее, сердешную, за черенок, воткнул в сугроб, что поближе. Чувствую, что-то туго идет. Не могло так за ночь поморозить. Пробую поднажать. Вроде подается, но как-то непривычно. Будто во что-то мягкое упирается. Обошел с другой стороны, думаю, дай-ка здесь попробую, может, легшее пойдет. Только лопату примерил, вижу — из-под снежка что-то торчит. Не рассвело еще, видно плохо. Пригляделся и лопату выронил. Из сугроба, значит, ножка торчит. И сама она, бедная, вроде как лежит, только присыпало ее.

Тут меня страх взял, думаю: повесят на мою бедную головушку смертоубийство. Скажут: почему не уследил, почему тревогу не поднял? Знаем мы, как это делается. И деваться некуда. Что делать? Хватаю свисток, даю двойной тревожный, как по нашим полицейским правилам полагается.

С ближайшего поста прибегает Ванька, городовой. Ко мне все заходить на чаек любит. А с ночи злой, промерзший, набрасывается:

— Ты чего, обормот, безобразничаешь? Кругом люди спят, а ты свистеть вздумал.

Я ему говорю, вона чего. Он не понял сразу, темно же было, осерчал на меня, костерить принялся. Тогда ему на ножку показываю. Тут уж Ванька шапочку свою мерлушковую на затылок сдвинул, на корточки присел и говорит в большом изумлении:

— Едрить твою туда и сюда!

И я о том же.

Ванька поднимается и сразу такой важный вид принял.

— Дуй, — говорит, — в участок.

Я ему:

— Ты городовой, вот и беги за подмогой. Уж я, так и быть, тут посторожу.

Он кулак мне к носу подносит и говорит:

— А вот это видел? Чтоб одна нога здесь, другая в участке. Посторожит он, видали!

Нехороший человек этот Балакин, вот пусть попросит у меня чайку в другой раз. Даже ворота не отопру. Но не поспоришь — какой ни есть, а начальство мое. Много их, таких умников, надо мной, дураком, поставлено. Говорю:

— Так и быть, сделаю тебе одолжение. Только за лопатой присмотри, чтоб не свистнули. А то у тебя и лошадь из-под носа уведут.

Он как заорет:

— Белены объелся! А ну рысью!

Я уж почти разогнался, как в снегу что-то шевельнулось. Балакин говорит:

— Погоди-ка.

Я и сам вижу, что погодить надо. Он снежок раскидал, что на деваху насыпался, присмотрелся и говорит:

— Едрить твою сюда и туда!

— Что такое? — спрашиваю. — Знакомая краля оказалась?

— Так ведь она еще дышит! Живая.

Я, конечно, не поверил. Не может такого быть, чтобы человек ночь на морозе пролежал, его снегом покрыло, а к утру жив еще. Выпьет гулящая с вечеру, идет домой, приляжет в сугроб соснуть, а к утру ледышка. Часто билетные [18]тем и кончают.

Присел я рядышком — и правда живая, даже лицо румяное. Вот чудеса. Мы бы, конечно, с Балакиным что надо сделали, справились. Я уж фартук скинул, чтоб ее прикрыть. Так ведь нелегкая самого пристава занесла. Остановил пролетку, слез, подходит и спрашивает:

— Это что тут происходит?

Ванька вытянулся в струнку, докладывает: так и так, барышня обнаружена, замерзшая, но живая. Я за ним держусь, от греха подальше. А господин пристав сам изволил нагнуться, да в личико бедняжке заглянуть, да как закричат:

— Едрить твою и туда, и сюда, и еще в перековырочку!

Ох, что тут началось.

Документы, имеющие отношение к 3 января 1904 года Папка № 10

Пришел черед коснуться семейного быта Ванзарова. Впоследствии это окажется немаловажным. Как коллежскому советнику и чиновнику полиции, ему полагались квартирные выплаты к годовому жалованью в размере пятисот рублей. На эти деньги Родион Георгиевич снимал скромную пятикомнатную квартиру в недавно отстроенном доме на Садовой улице. Так и не женившись, он вел образ жизни, о каком многие из нас только мечтали. Ни от кого не завися, не имея семейных обязанностей, он мог целиком посвящать себя работе. А когда выдавалось свободное время — любимым книгам или общению с редкими друзьями. Рай для мужчины в полном расцвете сил. Однако этот рай уничтожили самым наглым образом.

Его кузина, дочь родной тетушки из Казани, Софья Петровна, совершенный ангел, как о ней писала тетка, попала в трудную ситуацию: от нее ушел муж. И не просто ушел, а скандально бежал с актрисой. Оставаться в Казани Софье было невозможно. Все показывали на нее пальцем и смеялись за спиной. Тетка умоляла приютить несчастную на пару месяцев, пока все не уляжется или бежавший супруг не одумается. Родион Георгиевич не мог противиться родственным чувствам и пригласил кузину погостить. Кузина приехала не одна, а с двумя дочками-близняшками и обожаемой нянькой-старухой. Беженцам была выделена целая комната. Но они как-то сразу заняли три. Горничная оккупировала и кухню.

Кузина уверяла, что пробудет не более двух месяцев. Но жила уже второй год. Детки успели превратиться в очаровательных пятилетних ангелочков. А жизнь Ванзарова — в кромешный ад на земле. Родственница из Казани — это наказанье. Как татарское нашествие. Софья Петровна взялась управлять жизнью кузена со всем жаром брошенной женщины. Теперь в своем доме он должен был соблюдать десятки правил, класть вещи только на отведенные места, выходить к завтраку не в халате, а в костюме. И прочие глупости. Но страшней всего была старая нянька. Эта ведьма так невзлюбила благодетеля, что при каждом удобном случае старалась устроить ему мелкую пакость.