Свежее сено - Эля Каган

Ему очень приятно, когда Дуня вдруг заявляет:

— Я, Шац, тоже буду работать вторую смену. Надо наверстывать.

И он решает:

«Хватит. Сегодня я обязательно должен поговорить с ней».

Они работают вторую смену. Когда бодрствуешь ночь, то как бы завоевываешь добавочный, внеочередной отрезок жизни, каждая минута — выигрыш. Когда работаешь в часы, отведенные для сна, в голову приходят необычные, не каждодневные думы, наплывают ночные, ясные мысли, пробуждаются особые мечты.

…Пройдут годы, огненные годы, яркие, как наш город, и от горы не останется следа, и наши светлые дети будут играть здесь в песке.

Такие мечты приносят сюда освещенные клубы дыма с Дуниного паровоза. А тут наудачу пошла более мягкая порода. Отгрузка пошла быстрее. Скоро они поедут домой. Вот-вот приедет машина, которая развозит их с работы, благо и дождь перестал.

В стороне от других сидят они на бревнах и ждут. Необычное самочувствие у него. Не усталость он чувствует, а какую-то странную легкость в теле, как будто он стал меньше весить.

Тихая ночь. Менее крикливыми стали огни. Словно и они в легкой дымке дремоты. Хорошо в такой тиши беседовать. Отчетливо чеканятся слова. И он все говорит и говорит. Ему так хорошо, так хорошо, и ему хочется высказать все, все, что у него теперь на сердце.

И откуда у него это стремление говорить и говорить, когда она так тихо приникла к его груди? И вдруг ему кажется, что на светлой горе огромной толпой стоят металлурги и подают ему реплики:

— А ты конкретней, яснее!

Ему, собственно, нужно сказать ей простые, ясные слова, а он рассказывает ей сказку о влюбленной паре, встретившейся ему когда-то, и как она на его предложение пойти в загс сказала: «Погоди, миленький, немножко. Дай-ка мы раньше достроим город». И тут он произносит речь о том, что для того, чтобы построить свое собственное семейное счастье, свое собственное гнездышко, необходимо прежде всего настроить дома, построить города с парками, с заводами, похожими на сады, с театрами и планетариями, чтоб весело было жить, и — с крематориями, чтобы можно было спокойно, деловито уйти из жизни.

О эти толпы металлургов на светлой горе! Опять они реплики подают:

— Конкретнее! Яснее!

«И в самом деле, — думает он, — к чему это митингование, чтобы объясниться в любви? Это привычка говорить речи не дает слова сказать». И он говорит коротко:

— Дуня, я люблю тебя!

Дуня молчит.

Он заглядывает ей в глаза. А глаза у нее, оказывается, закрыты. Она наработалась за две смены и уснула спокойным детским сном.

И все его пылкие речи, все слова его сказаны были луне и звездам, а Дуня их не слышала, ни одного слова не слышала.

Как хорошо, что автобус пришел! Желтым светом светит луна.

А вот и крылечко.

А вот три ступеньки, ведущие в ее дом.

И он поднимается на эти три ступеньки и толкает дверь. Почему же он вдруг поднялся на ступеньки? Чего ради, спрашивается, он поднялся на ступеньки?

Он, правда, уже достаточно высказался, но она ведь ничего не слышала, ни одного словечка.

Так что же он вдруг поднялся на эти три ступеньки?

И, держась за ручку двери, он виновато, растерянно смотрит ей в глаза. А она быстрым взглядом словно говорит: «Ладно! Не надо слов!»

Большая игра[7]

На улице уже лето.

В пионерский лагерь отправилась первая смена, а наша смена — вторая. Придется нам пока сидеть в городе, где, по словам отца Буцика, совсем нет летом воздуха.

И как это может быть, чтобы весь город все лето был без воздуха? Он всегда любит преувеличивать, Буцикин отец. Воздух-то есть, но в нем много пыли. Это уж другое дело.

Начал я о лете и забыл сказать, что пишу это я, Карл Ратнер, — имя мне дали в честь Карла Маркса, и когда я вырасту, то отпущу себе бороду, как у него, хотя отец и говорит, что бриться гигиеничнее. Я думаю, что Карл Маркс не меньше моего отца понимал.

Ну, а теперь, когда вы уже знаете, кто я такой, я уж расскажу вам все по порядку.

Начну я вот с чего.

Должно же было так случиться, что все наши родители — папаши и мамаши (мы все живем в новом доме швейников) — разъехались. Наши родители — ударники, и они были премированы экскурсией в Москву и Ленинград.

Укладывали чемоданы — перевернули все вверх дном. И среди этого кавардака отец Буцика выступал с речью для нас — для детей. Он любит поговорить, отец Буцика.

Вот какую сказал он речь:

— Дети! Ваши отцы и матери — ударники. Теперь вот нас посылают на экскурсию. Мы увидим там много красивого и, когда приедем, обо всем вам расскажем. Живите тут мирно, ведите себя хорошо. Старшим у вас будет Яша Брик.

Потом они уехали.

Нам нравилось, что мы остаемся одни, без родителей. Не лишне, конечно, иметь отца и мать, но все же не мешает иногда оставаться без них. Не во всем с ними столкуешься. Старшие любят выключать электричество, когда мы ложимся спать, а нам приятно, когда свет горит. Да и во многом другом мы с ними расходимся.

Нам представлялось: вот когда поживем на славу!

Но нам и в голову не приходило, что у нас будет столько происшествий.

Прежде чем приступить к рассказу о больших происшествиях наших, я должен рассказать вам о всех наших детях.

Во-первых, о Яшутках — Яше, Фиреле, Иреле и Миреле. Сам Яша Брик носит очки — без очков он ничего не видит. Как-то раз он был без очков. Я возьми и скажи ему, показывая на стену: «Идет директор школы». И Яша минут пять улыбался стене. С тех пор он и вовсе перестал улыбаться, когда он без очков. Когда ему хочется улыбнуться, он обязательно надевает очки. Он уже учится в седьмом классе и хвастается, что у них есть учитель один, по естествознанию — Химчик его зовут, — так он, Яша, знает больше его.

Яша старше меня на целых полгода. Поэтому-то его и оставили старшим. Он очень любит командовать, Яша. Он как-то приказал мне даже пойти в кооператив и купить ему пару шнурков. Но я ему сказал, что я для него не курьер, и он признал свою ошибку.

О Фиреле, Иреле и Миреле я не стану много рассказывать. О них нельзя сказать, что они самостоятельные люди. К тому же у них у всех по одной косичке с красной лентой. Сам Яша говорит, что они являются «оружием в его руках». Прикажет он кого-нибудь ущипнуть, и все трое наперебой бегут щипаться. Вот это у него называется оружием.

Как только родители уехали, Яша почувствовал себя хозяином. Он построил нас в ряд, и мы думали, что будем заниматься спортом. А он вдруг скомандовал: всем достать носовые платки и вытереть носы. Это мы все осудили и попросили его относиться к нам серьезно. Яша покраснел, надел очки и улыбнулся. Только «оружие» беспрекословно выполнило приказ. Яша стал серьезным и захотел прочесть нам лекцию о пятом годе. Но с первого же слова он начал подражать своему учителю, который также и наш учитель, и мы все его хорошо знаем.

Я тут же встал и сказал, что лекция Яши могла принести нам большую пользу, так как он хорошо знает историю, но кривляку я слушать не хочу. Я заявил, что демонстративно ухожу. Это задело его, и он начал издеваться, будто я даже не знаю, что такое «демонстративно», и не к месту употребляю «красивые» слова. Тут я перебил его и сказал, что я тоже кое-что понимаю. Иногда, когда мы очень расшалимся, папа говорит, что он демонстративно уходит. Я хлопнул дверью и ушел.

Я ушел — и все разбежались. Потому что я авторитет. Когда я только поднимаюсь по лестнице, ребята говорят: «Пришел авторитет!»

С Котлярами мы живем в одной квартире, как одна семья. У Буцика (он мой ровесник, ему тринадцатый год) три братика и три сестрички. Двое — близнецы — по одиннадцати лет, а остальные все на год моложе друг друга.

Буцик прекрасный парень, но он тихоня. Не заговори с ним, и он целый день промолчит. Зато ночью, во сне, он говорит. Я думаю, что это нормально. Если целый день молчат, то разговаривают ночью. А то язык ведь может отняться. Я, сколько могу, стараюсь сделать его, Буцика, разговорчивым.

О детворе, Буцикиных братишках и сестренках, я много говорить не стану. Но все же сказать о них необходимо, потому что в дальнейших событиях они принимают участие. Трех братиков зовут Котиками (от фамилии Котляр), а трех сестричек — Кошечками (если братья котики, то сестры — кошечки). Котики ужасно крикливые. Однажды у одного из них от долгого крика появился бас. Ходит себе такой соплячок и говорит басом. А Кошечки — тихони, как Буцик.

Теперь я могу рассказать, как у нас все было.

Началось с того, что тотчас же после отъезда родителей наших, часа через два, мы спохватились, что Котлярова забыла оставить ключи от буфета. И мы, таким образом, остались без еды.

Я лично был против того, чтобы обратиться к старшему, к Яше, значит. Он меня обидел, сказал, что я употребляю слова, которые я не понимаю.