Свежее сено - Эля Каган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тогда я поднял шум. «Как, олухи вы?! Кого вы хотите выбирать!» И от своего же крика я проснулся.
Так рассказывает Тимоха свой сон и заканчивает: — Вы понимаете, как этот Диванчик въелся мне в душу?
Но этого еще мало. Не этим только нравится Тимоха Ципочке.
Главное, что Тимоха тоже любит, когда она его по щекам хлещет, а кто любит, чтобы она его хлестала, — тот ей нравится. За это она, кажется, способна даже полюбить.
Гесл видел только красивое личико. Тимоха видел гораздо больше. Он видел, что это красивое личико очень изменчиво, что в этом личике тысячи красивых лиц.
Тимоха давно уже думал о том, что люди становятся неприятными, когда видишь их каждый день с одним и тем же лицом. Ну, умели бы люди хоть раз в неделю менять свое лицо, как они меняют рубаху… Хоть раз в год, как меняют обувь…
А ведь это вовсе не фантазия. Может ведь так Ципочка! Он каждый день видит новое лицо, новую улыбку. Особенно она умеет улыбаться. Улыбок у нее тысячи — и все разные. И Тимоха должен расплачиваться. Он отвечает улыбкой на улыбку.
У Тимохи — как у всех людей на свете: домашний голос сапожника, и хриплый голос, и голос, которым он выступает на собраниях, и праздничный голос, и мало ли еще какие голоса могут быть у одного человека.
А с нею, с Ципочкой, он всегда разговаривает праздничным голосом.
И Ципочке нравится его праздничный голос, и его улыбка, и сапожничья песенка, в которой он поет ей о том, что волосы у нее как черные шнурочки, а ручки ее как два «правила».
И Тимоха рассказывает ей, что он не любит нынешних кожаных девушек в кожаных куртках; по какому-то новому фасону они, эти девушки, — низкие каблуки и длинные носы.
— Но у тебя, Ципочка, — утешает он ее, — у тебя прекрасный фасон. Ну а я? У меня, правда, нос немного великоват, не то что у Гесла. Но мы с тобой, Ципочка, ей-богу, парочка что надо.
И…
Она только притворяется, будто удирает от него. В конце концов она все равно попадает в его объятия, и никто в мире не скажет, что она сама в них кинулась. И…
Тимоха восхищенно благословляет ее по-сапожничьи:
— Эх, чтоб тебе пятку натерло!
А она ему выговаривает:
— Фи, как некрасиво.
И так далее, и так далее. Не всякий знает, что такое любовные сцены. Но кто не знает — пусть ходит в театр, и он увидит, как похожи они одна на другую.
И…
Тимоха назло ей повторяет свою поговорку, а она кривит личико:
— Нельзя так говорить!
И она грозится, что сейчас по щеке ударит.
И наконец…
Оплеуха. Звон. Возня.
А Прес тем временем занят перестройкой дома. Он работает и чувствует себя вроде хозяина. И у Ципочки он чувствует себя вроде хозяина. Ведь он давно получил от нее разрешение целовать и обнимать ее… А когда он закончит дом, он займется ее «перестройкой», потому что он, Гесл, знал, что девушка она «мелкобуржуазная», что нет у нее настоящей подкладки, что девушка она старого покроя и придется ее перелицевать.
Однако Ципочка не дом. Сердце у нее не каменное, она, Ципочка, нуждается в том, чтобы ей песенку спели, она должна вести борьбу с сапожничьими и портняжными проклятьями. Она должна раздавать оплеухи и чувствовать своей круглой ручкой щетину на щеках. И еще одно она любит: она любит в подарок принимать от Тимохи красивую булавочку или гребенку. Ей, Ципочке, тоже ведь нужно какое-то утешение, и чем дальше — тем больше, а Тимохе остается одно — приносить. Она еще рассердиться может.
А Гесл помнит о всех мелочах в работе. Вот уже дошло до ставней. И он старается, чтобы ставни получились красивые. И когда он смотрит на резную работу, она ему очень нравится. А когда он думает о красивом, ему вспоминается Ципочка.
В такие минуты он забегал домой и, как обычно, сжимал ее в своих объятиях, а она, как обычно, хлестала его по щекам. И он никак не мог бы себе представить, что существует еще один такой человек на свете, который получает такие же оплеухи от Ципочкиной руки и при этом тоже начинается возня.
Так проходило лето.
Лето, которое всегда хлопотало, строило дома и иногда спохватывалось и гладило девушку по щеке. Но лето было на исходе. Дожди начали хлестать. Лило как из ушата, капли дождя обгоняли друг друга на дистанции «небо — земля»… Сверкали молнии, гремел гром — небесный карнавал с барабанами, трубами, фейерверком и факельными шествиями. Прощальный праздник перед уходом лета.
Строительные работы закончились. Дом на большом дворе — как новый выутюженный костюм со свежими складками.
На заседании домоуправления решено было: к празднику Октябрьской революции жильцы переезжают в новый дом и устраивается «торжественное открытие», а пока жильцы собирались вокруг дома, осматривали и оценивали.
Все поглядывали на Пpeca, а Прес чувствовал себя как ребенок в новом костюмчике. Ему казалось, что все смотрят на него. Он был героем дня. Это он поставил дом, у которого каждая складка приутюжена.
3Гирлянды зелени и электрических лампочек украсили дом. Синие, красные, желтые огоньки то вспыхивают, то гаснут, играя с зеленью в разноцветные краски и хитро подмигивая:
— Да то ли еще мы умеем!
А внутри дома на новых столах расставлены рюмки — перевернутые пирамиды, преломляющие свет и играющие красными, желтыми, зелеными и синими огоньками. А за столами сидят люди, и глаза у них светятся то черными, то синими, то зелеными огоньками.
А цвета женских платков!
И голоса у всех радостные!
Рыжий Нохем хриплым голосом провозглашает: «Дай бог дожить до второго ремонта дома!»
Один только Диванчик со своей семьей забился в угол. Он что-то втолковывает желчным шепотом своему соседу.
Сегодня Гесл Прес обязательно должен что-то сказать. А пока у него перед глазами пролетают огненные точечки, точечки красные, синие. Они проносятся цепочками, цепочки свиваются в кольца и снова разрываются.
Ему надоели эти точечки, эти цепочки, эти кольца, они не должны сегодня ему мешать. Он сегодня должен сказать что-то, он сегодня должен говорить.
И вот уже весь зал затих, и вот уже он говорит. Сначала он немного сбивался. Сначала он сказал, что жильцы подарили революции прекрасный подарок — дом-куколку! А потом он сказал, что революция преподнесла жильцам подарок.
…Но это ничего, это не ошибка. Все друг другу дарили, и все в расчете.
Потом речь у Преса пошла глаже. Он все рассказывал, как наши ножницы все перекроили, наш горячий утюг все выгладил.
И товарищ Гесл Прес обещал: мы построим прекрасное здание — великое здание социализма.
Точка.
Люди хлопали, люди аплодировали.
Теперь он присел, товарищ Гесл Прес, усталый, выхолощенный, в голове ни одной мысли. Он облокотился на диван и глядел ничего не говорящими глазами.
Люди веселились. Люди плясали.
Гесл полулежал на диване. В его глазах, как в зеркале, отражалось все происходившее в зале.
Вот он увидел родинку на крупном носу Нехи. Странно, что никогда он этой родинки у нее не замечал. Он заметил, что на жилете рыжего Нохема не хватает пуговицы.
Потом он увидел нового жильца со своей молоденькой женой. Они украдкой целовались.
И не удивительно, что Гесл Прес вдруг начал думать. Он вспомнил, как целовал он Ципочку во дворе, сидя на бревнах.
Он начал отыскивать глазами Ципочку. Но ее здесь не было. Она, должно быть, в одной из боковых комнат.
Он встал, вышел в коридор, заглянул в одну, в другую комнату, пока не очутился у двери самой дальней комнатушки, откуда послышался ее смех.
Он резко открыл дверь.
В глазах у него потемнело. Но какую-то десятую долю секунды он все же видел. Да, десятую долю секунды он определенно видел, а то почему бы у него в глазах потемнело.
И в эту десятую долю секунды он ясно видел, ясно как солнечный день, ясно как личико Ципочки, он ясно видел, что Ципочка сидела на коленях у Тимохи и Тимоха одним поцелуем покрывал чуть ли не половину ее плеча.
Тихо.
Прес стоял с широко раскрытыми глазами, а Тимоха чувствовал себя неловко. Нет! Он не считал себя вором. Нет! Тимоха вовсе не знал, что он ворует, и если бы он даже знал, это его тоже не касалось бы. Девушку, знает он, целуют, но печати не остается. Нет! Он легко смотрел в широко раскрытые глаза Гесла, но тишина становилась ему в тягость.
И он буркнул:
— Ну, чего уставился? Думаешь — кино будет?
От слов Тимохи Гесл очнулся. Ему показалось, что он кричит громовым голосом:
— Какое тебе дело до этой девушки?
Но получилась какая-то тонкая, скрипучая фраза. Между тем Ципочка тихонько выскользнула из комнаты.
Тимоха молчал, не понимая. Он действительно не понимал, но Гесл ему объяснил:
— Девушка — моя, я давно собирался расписаться с ней, слышишь, брат?.. Нечего в чужие сапоги влезать…
Теперь Тимоха все понял. Глаза его чуть не выскочили из орбит, и он выпалил: