Флавиан. Восхождение - Протоиерей Александр Торик

— А что? Между прочим, в чайном листе содержится пятьсот восемьдесят четыре микроэлемента, стольких ни в одном растении больше нет! — откликнулся я. — Это мне сам авва Димитрий сказал!

— Ну, тогда пошли эти микроэлементы в «исинском» чайничке заварим! — засмеялся схимонах Александр.

— Пошли! — со вздохом поднявшись со стула, согласился Флавиан.

«Каптерка» схимонаха Александра оказалась достаточно просторным помещением, с балконом и отдельным туалетом (что немаловажно при серьезном чаепитии). Увидев на столе уже знакомый чайный столик чабань со стоящими на нем «правильными сосудами», я удовлетворенно отметил: «И здесь воссиял свет просвещения «великого Лао Ди»!»

Отцы снисходительно улыбнулись.

Когда настоящий северофудзянский улун был заварен и налит по чашечкам уже примерно по четвертому разу, благоговейную тишину чайного действа нарушил Флавиан:

— Я заметил, отче, — обратился он к отцу схимонаху, — за эти полтора года вы многое успели отреставрировать и отстроить заново!

— С Божьей помощью, отче! — ответил отец Александр, прихлебывая чай из пиалушки. — Кризис этот, конечно, несколько расстроил наши планы на реставрацию, но в целом процесс идет стабильно. Ты бы видел, какой теперь у нас келейный корпус! Сплошной евростандарт! Кельи отделаны по высшему классу, с отоплением, с умывальниками! Не хуже, чем в Ватопеде!

— Да! — подтвердил, кивнув, мой батюшка. — В Ватопеде круто, сам видел! А вообще-то, как ты мыслишь... Монахам-то оно надо, это самое «евро»?

— Да знаешь, отче, — поставив чашечку на чабань, ответил схимонах, — ты, честно говоря, прямо в десяточку попал! В самое больное мое место! Я с этим вопросом и сам никак не разберусь. Ведь и Сергий Радонежский, и Серафим Саровский, и наш Силуан Афонский без всякого «евростандарта» спасались и святости достигали. Уже не говоря про пустынников и отшельников, включая здешних «карулиотов» (отшельников, живущих на труднодоступных скалах афонской Карули).

Даже, напротив, вся традиция монашеского подвижничества категорически противится излишнему комфорту для монахов, считая этот комфорт явлением расслабляющим, обмирщвляющим, пагубным для аскетов, чей девиз относительно плоти точно выражен батюшкой Саровским Серафимом: «угнетаю угнетающего мя».

А нынешняя жизнь в монастырях, причем как на Афоне, так и в России, да, возможно, и по другим местам , все больше тяготеет к удобствам и комфорту вроде бы для того, «чтобы мирские заботы не отвлекали от духовной жизни»! Центральное отопление и водопровод давно отменили колку дров и таскание воды из колодцев, не говоря уже про теплые туалеты, электроплиты и холодильники.

Вы ведь читали в житии, сколько мешков муки старец Силуан на своих плечах по лестницам на мельнице перетаскал? Сейчас этого не нужно, муку готовую покупаем, а сама мельница заброшенная стоит. А если и нужно грузы куда-нибудь наверх поднимать, то сейчас каких только электроподъемников не придумано! Только кнопки нажимай!

Потихоньку превращаются многие монастыри из обителей подвига в этакие «дома молитвы и отдыха», и новоприходящие в них братия часто ищут не такое место, где наставники молитвы сильнее или богослужения благодатнее, а такое, где удобств больше, трапеза обильнее и разнообразнее, где настоятель мобильники не запрещает, аудиовидеоплееры да ноутбуки!

Поэтому, как уже многие монахи-греки мне говорили, сейчас греческие юноши не очень-то в дальние скиты да бедные монастыри идут, больше норовят в большие, прибрежные обители, где посытнее да покомфортнее и куда родственникам проще приехать их навестить.

Ты думаешь, почему сейчас почти все греческие монастыри к себе русских послушников брать начали, ведь еще недавно не было так? А сейчас практически в каждом из афонских монастырей — где двое, где пятеро, а в Дохиаре около десяти русских иноков подвизаются! Карули недавно и вовсе русской стала, после того как там последний из сербских монахов скончался!

Причем если из деревень греческих еще приходят молодые ребята на Афон и остаются, то из Афин или Салоников редко кто больше года на Святой горе удерживается — очень уж изнеженная миром нынче молодежь пошла! Для них уже и «еврокелья» недостаточно комфортна.

— Однако грустно! — не выдержав, вздохнул я.

— Не то слово, Алексей! — с болью в голосе отозвался отец схимонах. — Глядя, как наша обитель и другие афонские монастыри все комфортнее обустраиваются, я уже не раз думал — а для монахов ли строим? Не пойдут ли наши строительные труды на потребу греховному миру, когда он сюда, как отцами предсказано, перед концом ворвется?

Не станут ли эти «еврокельи» номерами отелей и «апартаментами»? Не грядет ли уже это время столь скоро, что и помолиться-то как следует не успеем в этих строительных заботах? Не для того ли и мир сейчас столь щедро все эти строительные работы спонсирует, под предлогом заботы о сохранении Афона как всемирного культурного наследия?

Ведь один только Евросоюз уже сколько миллионов евро сюда загнал, не считая других, получастных и частных фондов и «благотворителей»! Все ли они так во Христа уверовали, что громадные деньги на ремонт афонских монастырей сюда переводят? А не является ли это для многих из них перспективным вложением средств в будущий туристический бизнес? Ведь по законам того же Евросоюза, если его средства в какой-либо недвижимости некий процент превышают, то Евросоюз на эту недвижимость право собственности предъявить может!

С другой стороны, раз дает нам Господь возможность отремонтировать все получше, так разве не должны мы, монахи, эту возможность сполна использовать? Где тут грань, за которую переходить нельзя? Вот и крутятся в голове все эти мучительные для меня вопросы, и не нахожу я пока на них ответов, отцы!

— Да уж! Нарисовал ты, отче, таких «страшилок», что я теперь спать не смогу! — откровенно загрустил я.

— Знаешь, отче, — неторопливо заговорил Флавиан, повернувшись к отцу Александру, — я так думаю, что чего уж Господь нам во спасение пошлет, того мы отвратить не сможем, как бы ни хотелось. Главное — помнить, что все, что к нам извне приходит, есть лишь проявление Его Божественной к нам любви, каким бы оно скорбным для нас ни было!

— И ГУЛАГ сталинский тоже? — не утерпев, вставил я.

— И ГУЛАГ тоже, Леша, — ответил Флавиан, — я и сам вместить этого не способен был, пока не изучил подробно состояние церковной и мирской жизни в России перед революцией. Пока не увидел, какой ужасающий уровень бездуховности, а порой и просто безверия царил в среде русского духовенства и монашества, не говоря уже о мирянах.

А Господь все это духовное болото так встряхнул, что многие безбожники от скорбей да мучений в лагерях взмолились да покаялись и от всей души к Богу обратились!

— Ну а те, кто веру имел тогда, кто пострадал вообще невинно? — не мог я успокоиться.

— Те, кто за веру пострадать сподобился или невинно гонения со смирением претерпел, те вообще от Бога венец славы мученический получили! Мы им теперь молимся и их ходатайства за себя перед Господом просим, новомучеников и исповедников российских!

Наше дело — исполнять Божью заповедь любви везде, куда бы нас Господь ни привел. В миру ли, в монастыре или в лагере, в каких бы внешних обстоятельствах мы ни очутились, и тогда Царство Божие будет «внутрь нас»!

— Понял, отче! — смирился я с неоспоримой логикой батюшкиных слов, — ты прав, как всегда...

— Дело не в моей правоте, Леша! — спокойно продолжал Флавиан. — Дело в непостижимом для нас, но непреложно благом Промысле Божьем! Надо искреннее доверять Богу и не сомневаться в Его любви к нам, этой любви недостойным!

— Ну да! — вспомнил я. — Он мне также сказал: «Богу виднее, доверяй Ему...»

— Кто сказал? — не понял отец Александр.

— Феологос! — вздохнув, ответил я.

— А кто этот Феологос? — переспросил схимонах. — Он здешний или там, в России?

— Это Лешкино очень личное, отче, — ответил за меня Флавиан, — не стоит об этом.

— Ну прости, — смутился схимник, — я не знал...

— Да что ты, ничего! Это ты меня прости за смущение, отче! — смутился теперь я.

— Так, братие! — поднял палец Флавиан. — Если не ошибаюсь, то это к службе звонят!

За окном «каптерки» раздался зычный звук монастырского колокола.

— Сегодня служба в твоем любимом Покровском храме, — с улыбкой похлопал меня по плечу отец схимонах.

— Слава Богу! — с искренней радостью воскликнул я.

ГЛАВА 11

Покровский храм

Покровский храм!

Большой, широкий и длинный вглубь — от входа до алтаря — с двумя рядами соединенных спинками стасидий, что стоят между украшенных с четырех сторон иконами опорными колоннами. Храм разделен на два неравных по ширине придела: справа более широкий — Покровский, слева, поуже, — Святого благоверного князя Александра Невского.