Наследница. Графиня Гизела (сборник) - Евгения Марлитт

– Неразумный, упрямый ребенок, опять вы заставили меня обойтись с вами строго! – сказал он мягко. – А я бы хотел, чтобы мы расстались без вражды… Неужели вы не можете смотреть на меня и на мою мать иначе, как с непримиримой ненавистью?

– Что посеешь, то и пожнешь! – глухо ответила Фелисита. Она смотрела на пальцы, державшие ее руку, с таким ужасом, будто это было раскаленное железо.

Профессор быстро выпустил ее руку. Выражение кротости и сострадания исчезло с его лица, он сердито ударил палкой по траве, выросшей между камнями. Фелисита вздохнула свободнее: таким резким и суровым он и должен был быть, его сострадание приводило ее в ужас.

– Все тот же упрек, – холодно сказал наконец профессор. – Может быть, ваша непомерная гордость часто страдала, но приучить вас к невзыскательности было нашим долгом. Я могу спокойно относиться к вашей ненависти, так как всегда желал вам только добра. Не буду оспаривать, что заслужить любовь моей матери трудно, но она справедлива, и ее благочестие не допустило бы ее причинять вам горе. Вы собираетесь стать на ноги и выйти в свет, но для этого в вашем положении нужна прежде всего покорность… Как вы будете жить с вашими ложными понятиями, которых вы так упрямо держитесь?

Она подняла ресницы и спокойно посмотрела на него.

– Если вы мне докажете, что мои взгляды противны нравственности и разуму, то я охотно откажусь от них, – сказала она. – Ни один человек, кто бы он ни был, не имеет права обрекать других на духовную смерть только потому, что эти другие низкого происхождения. У такого несчастного существа, как я, принужденного жить среди бездушных людей, нет иного оружия, кроме сознания, что оно также дитя Господне. Для Него не существует ступеней и рамок человеческого общества – это человеческие выдумки, и чем мельче и ничтожнее душа, тем сильнее она придерживается их.

Фелисита медленно повернулась и исчезла за дверью. Профессор неподвижно смотрел ей вслед, затем надвинул шляпу на лоб и направился к дому. Неизвестно, что происходило в этой опущенной голове, но глаза потеряли свой блеск.

В сенях дома адвокат Франк разговаривал с Генрихом.

– Ну, профессор, у тебя и в своем доме есть пациенты? – спросил молодой человек, здороваясь с Иоганном. – Я слышал, что вчерашнее происшествие не прошло бесследно, и у ребенка…

– У ребенка сильная лихорадка, – сухо закончил профессор. Очевидно, он не хотел вдаваться в подробности.

– Ах, господин профессор, это бы еще ничего, – сказал Генрих. – Ребенок и так уж болен и по целым дням пищит, но когда такая девушка, как Фея, у которой никогда ничего не болит, вдруг повесила голову, тогда поневоле страх возьмет.

– Что-то я не заметил этого! – резко возразил профессор. – Можешь быть спокоен, Генрих, эта голова сидит крепче, чем всякая другая.

Он поднялся с адвокатом по лестнице. На верхних ступеньках им попалась навстречу Анхен – в одной рубашечке и босая.

– Мамы нет, Розы нет, Анхен хочет пить, – сказала она профессору. Тот испуганно взял ее на руки и отнес в спальню – никто не показывался. Он сердито позвал прислугу. Дальняя дверь отворилась, и Роза прибежала с красным лицом и утюгом в руках.

– Где вы пропадаете? Как вы могли оставить ребенка одного? – закричал Иоганн.

– Ах, господин профессор, не могу же я разорваться, – возразила девушка, чуть не плача от досады. – Барыне непременно нужно выгладить платье, и если бы вы знали, сколько работы с таким платьем! Барыня сказала, что у Анхен легкая простуда и она отлично может остаться на полчасика одна.

– А где же сама барыня? – резко перебил ее профессор.

– Барыня пошла с госпожой Гельвиг в миссионерское общество.

– Так! – отрезал возмущенный профессор. – Идите и кончайте ваши тряпки! – приказал он и позвал Фридерику Старая кухарка месила в это время тесто и послала Фелиситу.

Румянец внутреннего волнения еще лежал на ее щеках, но глаза холодно и серьезно скользнули по взволнованному лицу профессора. Она спокойно остановилась и молча ожидала его приказаний. Профессору понадобилось немалое усилие, чтобы заговорить с ней.

– Маленькая Анна осталась без присмотра. Не согласитесь ли вы побыть с нею, пока вернется ее мать? – спросил он наконец.

– С удовольствием, – ответила молодая девушка, – но дело в том, что госпожа советница не любит, чтобы ребенок оставался со мной. Если вы возьмете ответственность на себя, я согласна.

– Хорошо.

Она вошла в спальню и заперла дверь. Адвокат посмотрел ей вслед блеснувшими глазами.

– Генрих называет ее Феей, – сказал он, поднимаясь с профессором по лестнице на третий этаж. – Как ни странно звучит это имя на его грубом языке, но оно очень подходит ей… Откровенно говоря, я не понимаю, как ты и твоя мать решаетесь приравнивать эту девушку к вашей старой кухарке и этой дерзкой горничной?

– Так мы должны были одевать ее в шелк и в бархат? – спросил профессор. Никогда еще его друг не видел его таким раздраженным. – И если у старого Гельвига не было дочери, то, по-твоему, ее место и могла бы занять эта «Фея» или, вернее, «Сфинкс»?… Ты всегда был мечтателем! А впрочем, в твоей воле сделать дочь фокусника госпожой Франк – мое опекунское благословение ты получишь!

Адвокат покраснел, а затем с улыбкой обернулся к профессору.

– Едва ли только она будет нуждаться в твоем опекунском благословении. Пришлось бы ждать ее собственного решения, – сказал он с легкой насмешкой. – Если ты думал оскорбить мой слух словами «дочь фокусника», то ты жестоко ошибся, мой многоуважаемый профессор… Конечно, ты со своими правилами не мог бы решиться на что-либо подобное без значительного нервного потрясения. Дитя фокусника с его горячим сердцем и холодная кровь честных негоциантов, размеренно текущая по твоим венам, – несоединимы, все твои предки перевернулись бы в гробах.

Профессор не обратил внимания на насмешку. Он скрестил руки на груди и прошелся несколько раз по комнате.

– Их жизнь была безукоризненна, – сказал он, останавливаясь. – Я не думаю, чтобы каждый из них мог сохранить свое достоинство без искушений и внутренней борьбы. Человеческая натура упорнее всего сопротивляется обычно именно там, где она должна была бы покоряться… Все эти жертвы были фундаментом для солидной постройки, которая называется «домом Гельвигов». Неужели же эти жертвы для того были принесены, чтобы явился потомок и одним взмахом разрушил все здание?

Казалось, этими словами он решал какой-то свой внутренний конфликт.

Фелисита около получаса сидела уже у постели ребенка, когда вернулась советница. Ее лицо омрачилось при взгляде на молодую девушку.

– Как вы попали сюда, Каролина? – резко спросила она. – Я вас не просила о такой услуге!

– Но я просил! – сурово сказал профессор, внезапно появившийся на пороге. – Твоя девочка нуждалась в присмотре, я встретил ее босую на лестнице.

– Не может быть! И ты могла быть такой непослушной, Анхен?…

– Неужели ты не понимаешь, Адель, кто заслуживает упрека в данном случае? – спросил профессор, все еще сдерживаясь, но в его голосе слышался гнев.

– Боже мой, эта Роза невозможна! Ей решительно нечего больше делать, кроме присмотра за ребенком, но как только отвернешься – она уж глазеет в окно или стоит перед зеркалом…

– По случайности сейчас она стоит перед гладильной доской и в поте лица своего гладит платье, которое тебе во что бы то ни стало нужно надеть завтра утром, – прервал ее с язвительной насмешкой профессор.

Советница испугалась. На мгновение лицо ее выразило замешательство, но она быстро оправилась.

– Какие глупости! – воскликнула она, недовольно наморщив белый лоб. – Значит, она совершенно не поняла меня, как это с ней часто бывает.

– Хорошо, – прервал ее профессор, – предположим, что произошло недоразумение. Но как же ты могла доверять ей своего больного ребенка, раз не можешь на нее положиться?

– Иоганн, меня призывал святой долг! – ответила молодая вдова, поднимая к небу свои красивые глаза.

– Твой самый святой долг – долг матери! – гневно воскликнул профессор. – Я послал тебя сюда единственно из-за ребенка, а вовсе не для того, чтобы ты принимала участие в миссионерских делах.

– Ради Бога, Иоганн, если бы тебя услыхала тетя или мой папа… Ты думал прежде иначе.

– Прекрасно… Но мы должны обращать все наши силы прежде всего на ту почву, на которую нас поставило Провидение. И если бы ты могла на Страшном суде перечислить Вечному Судье сотню спасенных тобой от язычества душ, это ни на йоту не уменьшило бы твоей вины в том, что из-за этого ты погубила своего ребенка.

Лицо советницы пылало. Она постаралась вернуть себе самообладание и обычную кротость, и это ей удалось.

– Не будь так строг ко мне, Иоганн! – просила она. – Подумай о том, что я слабая женщина, но что я всегда желаю только добра… Если я и сделала ошибку, то главным образом из любви к твоей милой маме, желавшей, чтобы я ее сопровождала… Конечно, это больше не повторится.