Чёрные ангелы в белых одеждах - Вильям Козлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гости еще гуляли в «банкетке», из форточки тянулась струйка сизого табачного дыма, кто-то смутно белевший в рубашке стоял на крыльце и икал. В руке у него розовел огонек папиросы. Огонек то поднимался вверх, то снова опускался вниз. Вадим знал, что дедушка не ляжет спать, пока приезжие не угомонятся. Пьяные люди могут и горящую спичку бросить на усыпанные сухими иголками тропинки и нужно следить, чтобы не вздумали купаться или плавать на лодке. Чуть смазанная с одной стороны луна уже посеребрила озеро, разлила мертвенный свет по траве, камышам. На всякий случай одна лодка была всегда спущена на воду и не замкнута. Весла в уключинах. Егерю уже приходилось вытаскивать из воды далеко заплывших нетрезвых любителей приключений.
— Дедушка, так тихо и красиво тут, а они пьют и курят в душной комнате, — заговорил Вадим, когда Григорий Иванович присел на скамейку у крыльца. — Чудные люди!
— В городе пьют и сюда приедут — пьют, — подтвердил Григорий Иванович — Я сам думаю: отчего пьют? Ладно, работяги, серые мужики, а эти-то — господа! Хозяева жизни.
Отец выпивал лишь по старинным праздникам, перед арестом бросил курить, да и знакомые их никогда не перепивали. Бывало, отмечали какое-нибудь редкое событие, вроде дня рождения, так пили шампанское, коньяк и очень понемногу. Двух-трех бутылок с лихвой хватало на застолье из пяти-шести человек.
— После переворота в семнадцатом люди стали много пить на Руси, — глядя на расстилающееся перед ними озеро, сказал дед. — Я думаю, это от духовной бедности нашей жизни. Мы ведь отгорожены от всего мира, что там, за «Китайской стеной» — никто толком не знает, как никто не знает, что происходит и за Кремлевскими стенами. Что еще подлого и страшного замышляют «вожди» для народа? Умные люди давно не ждут от советской власти ничего хорошего, вот и глушат себя водкой… — Григорий Иванович бросил косой взгляд на освещенный корпус и понизил голос: — Да что мы на ночь завели тоскливый разговор?
Дед, как и отец, не скрывал своих мыслей от мальчика. Помнится, когда в школе задали на дом сочинение на тему: «Павлик Морозов — гордость нашей пионерии!» и Вадим с каким-то вопросом обратился к отцу, тот сказал, что Павлик Морозов — это чудовищное порождение советской системы, и он, Белосельский, считал бы себя несчастным человеком, если бы его сын хоть чем-нибудь походил на этого маленького уродца с красной тряпкой на груди. И Вадим написал в сочинении, что Павлик Морозов очень плохо поступил, что донес на родного отца… Учительница русского языка и литературы — она была высокого мнения о мальчике — порвала сочинение, а ему посоветовала написать про Чкалова — легендарного летчика, погибшего при испытании нового истребителя. Чкалов Вадиму нравился и он получил за сочинение пятерку.
Запомнилось ему и еще одно выражение отца. Был Первомай, и все ребята должны были прийти к школе в праздничной одежде с выглаженными красными галстуками. Вадим попросил мать выстирать и выгладить галстук. Отец как раз пришел с работы. Увидев мать у стола с утюгом, гладящей дымящийся, еще сырой галстук, он поморщился и сказал:
— Когда я вижу Красное Знамя или вообще кумач, то всегда думаю, что их красят не на фабриках, а окунают в кровь убитых людей…
Эта мысль поразила восприимчивое воображение мальчика. С тех пор ему тоже стал неприятен красный цвет — цвет крови.
Учительнице Вадим сказал, что мать подпалила утюгом галстук, поэтому он пришел без него… Больше никогда он не надевал красный галстук и не считал себя пионером. Сборы дружины нагоняли на него тоску, болтовня о «нашем счастливом детстве» раздражала. Он перестал ходить на собрания.
— Глушат себя водкой те, кому плохо теперь живется, а эти? — кивнул Вадим на корпус с ярко освещенными окнами, — Они-то чего пьют? Им-то жаловаться не на что. Все у них есть, всеми командуют…
Григорий Иванович посмотрел на внука и чуть заметно усмехнулся в бороду:
— Пьют от обыкновенного бескультурья. Когда много вкусной жратвы, хоть залейся водки и можно приказывать людям — это и есть их жизненный потолок. Больше они ничего не могут придумать, фантазии не хватает…
И тут вышел Вася Лукьянов, швырнул окурок в ящик с песком и пошел к «газику».
— Да, еще женщины… — прибавил дед. — О них они вспоминают, когда нажрутся и напьются.
Он встал, окликнул хлопнувшего дверцей шофера. Тот свесился из-за баранки:
— Не хочешь, Иваныч, со мной прокатиться в Пуш-горы? — с улыбкой спросил он. Лицо Василия с румянцем, глаза весело блестят. И запах алкоголя чувствуется за километр.
— Откажись, Вася, — посоветовал Добромыслов. — Пьян ведь! Долго ли до греха?
— За что меня и любит начальство, Иваныч, что в любой кондиции за рулем я — Бог!
— Когда вернешься-то?
— Иваныч, неужто я дурак? — засмеялся шофер, бросив взгляд на освещенное окно, — Не вернусь я назад, скажу, что сорвалось… Время-то позднее, где я им «мамзелей» разыщу? А за меня не беспокойся: эти начальнички усе могуть. Шепнули даже пароль, ежели какой дурной гаишник остановит, вообще-то они меня и так знают, как облупленного… Не останавливают.
Василий был разговорчив, он бы не прочь и еще поболтать, но тут на крыльце появился Горобец без пиджака. Лицо лоснится, во рту папироса.
— Поезжай, Лукьянов, — строго сказал он — И уж постарайся… Слышишь?
— Бу еде, командир! — по-военному и вместе с тем весело гаркнул шофер и, захлопнув дверцу, включил хорошо отрегулированный мотор. Вспыхнули фары и красные задние огни.
— Прибери маленько, Григорий Иванович, — повернул лицо к егерю Горобец. — Знаменитый московский писатель бутылку опрокинул и несколько рюмок разбил… Будь добр?
9. Взрослые игры
Покойник, прикрытый серым в елочку пиджаком, лежал в лодочном сарае, будто сплющенные ноги в резиновых с налипшим мхом сапогах упирались в большую синюю банку с краской, на которой был нарисован улыбающийся широкоротый человечек с малярной кистью. Проникший через щель в сумрачный сарай узенький солнечный луч высветил в нагрудном кармашке пиджака никелированный колпачок авторучки. Еще вчера вечером начальник базы райпотребсоюза Синельников веселился за столом вместе со всей компанией, громче всех смеялся, рано утром облачился в охотничью одежду — он приехал в костюме и желтых полуботинках — взял из металлического шкафа двустволку и с тремя приезжими отправился в ближайший бор на охоту. На тетеревов и рябчиков. Вадим слышал гулкие выстрелы, потом они отдалились, — по-видимому, охотники с егерем ушли в дальний бор, который назывался Медвежий, от деда Вадим слышал, что последнего медведя здесь видели сразу после войны. Медведей давно не стало, а вот название осталось.
Вернулись они после обеда тихие и мрачные. И только втроем, не считая егеря. У писателя с колючей ежиной головой, будто утыканное иголками круглое лицо было серым, растерянным, короткопалые руки с расплющенными пальцами мелко дрожали Остальные тоже были подавлены.
— Старик, принеси стакан горилки, — хрипло уронил писатель и плюхнулся на скамью, — ноги не держат.
— Я по охотничьей части, а официантом не служил, — с достоинством ответил Добромыслов и неторопливо направился с ружьем за плечом к своему дому. Вадим засеменил за ним. Его тоже охватила тревога. Бородатое лицо деды было мрачным, в волосах — Григорий Иванович летом не надевал головной убор — запутались сосновые иголки.
— Может, не стоит, Семен Ильич? — подал голос Горобец. Его обычно добродушное лицо было суровым, — Надо милицию вызывать…
— А ты разве не милиция? — сердито блеснул на него маленькими глазками Бровман.
— Без них, следователей, не обойдешься, — вставил Майор.
— Чего они такие… странные? — когда отошли подальше, негромко спросил Вадим.
— Кур покормил? — не оборачиваясь, проворчал дед, — Борову отнес ведро с пойлом?
Мог бы и не спрашивать, Вадим всегда утром первым делом кормил всю домашнюю живность, выпускал кур и следил, чтобы они не рылись на грядках с морковью, укропом и щавелем. Огород у егеря был небольшим, ближе к озеру на неширокой полоске земли, отвоеванной у леса, была посажена картошка. Она уже отцвела и набирала под землей силу, иногда туда забредали куры, и Вадим соорудил из жердей и старой одежды пугало, на котором по утрам любили сидеть вороны и сороки. А куры вообще не обращали на него внимания.
— Я же вижу: что-то произошло, — не унимался Вадим, его все больше разбирало любопытство: обидно, когда от тебя что-то скрывают!
— Беда, Вадик, беда, — присел на крыльце Григорий Иванович, — Человека убили.
— Как? — округлил серые глаза мальчик. — Этого… с животом?
— Синельникова, заведующего базой.
— Не нарочно ведь?
— Столько с вечера водки и пива выжрали, как не лопнули, — вдруг горячо и зло заговорил Григорий Иванович, — И куда в них лезет! Говорил утром, отойдите от вчерашнего хоть до обеда, нет — опохмелившись, с красными рожами, схватили ружья — и в лес. Разве мог я за всеми уследить? И потом, Горобец меня возле себя держал, мол, со мной больше настреляет, хотел всем нос утереть… Я думал, этот мордастый писатель задремал в засаде, а когда увидел, что сквозь кусты кто-то ломится — Синельников-то никогда охотником не был, чего полез? — и пальнул крупной картечью дуплетом… Сразу наповал!