Лишние мысли - Евгений Москвин

В своем флегматичном состоянии Вирсов пребывал год или чуть больше. А потом, когда вышел из него, — произошло это так же внезапно, как-то раз он опять испытал острейшую необходимость доказать Николаю все, что только тот ни потребует, — потом было уже поздно. И что оставалось делать Сергею Павловичу кроме того, как пенять на свою собственную судьбу каждый раз, когда Николай в очередной раз отказывался от какой-нибудь отцовской затеи, — и причитать вроде того, как делал он это сейчас, в машине, по пути домой. Эта его фраза: «а чего я, собственно, хотел», — превратилась в коронное самоуспокоение…

Чего же ждать от нынешнего положения вещей? Вадим подозревал, что одиночество было именно тем, чего Вирсов страшился более всего — не с этим ли и был связан приезд сюда его матери пять лет назад, из Омска? Поговаривали, что до этого он не сильно-то хотел ее видеть возле себя, а тут вдруг принялся едва ли не упрашивать…

Хотя коттедж Вирсова располагался на другом конце города, доехали они быстро, минут за семь. Вадим вышел из машины и взглянул на горизонт, из-за которого выплыла черная полоска кучевых облаков, в которую вплетены были золотистые солнечные прожилки. Ему вспомнилось вдруг, как в детстве (ему было тогда лет десять, и, как сейчас, стояло лето) он вообразил вдруг, что может контролировать осадки — раза три подряд, когда небо заполоняли кучевые облака, и его мать, которая больше всего на свете — даже больше цветов, увядавших от сильной жары, — любила темнокоричневый загар говорила:

— Ну вот! Опять дождь! А я-то рассчитывала, что хоть в эту неделю без него обойдется! — он клал свою маленькую руку ей на плечо и весело подмигивал.

— Что? — мать останавливала на нем удивленный взгляд.

— А вот не будет дождя, спорим?

— Не будет?

— Нет.

— Ну хорошо, если так. А с чего ты взял?

— Чувствую, — против всякой логики объявлял он, вдыхая преддождевой озон, проникавший в комнаты их дачного дома через открытые окна.

И действительно, проходило минут десять, и каким-то непостижимым образом тучи начинали рассеиваться, так и не скинув на землю ни единой капельки.

— Ты был прав! Молодец! — сказала его мать в первый раз.

— Потрясающе! — сказала она во второй раз, через неделю.

Когда же по прошествии еще одной недели это повторилось в третий раз, она воскликнула, просто и искренне:

— Ты волшебник! — и на сей раз он почувствовал гордость за то, что сделался ее покровителем.

Под конец засушливого лета, когда в очередной раз на небе собрались тучи, а где-то вдалеке, за горизонтом слышалось недовольное ворчание грома, он поспорил с одним своим товарищем на деньги, что не будет дождя… и выиграл…

…Следующим летом, снова проведенном на даче, Вадим обнаружил, что полностью утратил свои «способности».

Еще через пять лет его мать умерла от туберкулеза. Отца он никогда не знал…

— …Вадим, ты что задумался? — Вирсов тряс его за локоть.

— Да… Гроза надвигается, да еще какая! Настоящий ливень будет… — неуверенно произнес Вадим.

— Если только к ночи. Ветра ведь совсем нет, — сказал Вирсов и прошел за калитку.

Матери Вирсова, Марине Алексеевне, было лет семьдесят. Она сильно горбилась и от этого пряди ее седых волос, будучи не в ладах с заколкой, постоянно спадали на лицо; синий болоньевый фартук без завязок отставал от тела, когда она нагибалась. Встретив их в прихожей, она сообщила, что в доме пропала серебряная тарелка.

— Как ты сказала? — Вирсов взглянул на нее настороженно, а затем повернулся к Вадиму, — нет, ты только подумай! Это ведь не в первый раз уже! Когда исчезла книжка Сервантеса, ты сказала, ничего, куда-нибудь завалилась, найдется, но когда то же самое случилось со старинным подсвечником… он-то никуда не мог завалиться! Как, впрочем, и тарелка!

— У вас пропадают вещи?

— Именно!..

— Он все преувеличивает. Никто не мог их взять! — решительно заявила старая женщина.

— Это она так говорит, потому что прошлый раз я начал катить бочку на слесаря, который заходил к нам за несколько дней до этого менять замки.

— Я знаю его уже три года, хорошо знаю! Когда ему несколько месяцев назад понадобились деньги, он просто пришел и одолжил их у меня. А потом вернул.

— Тогда кто, если не он?.. — не получив ответа на вопрос, он снова обернулся к Вадиму. — Ты только не подумай, что мне жалко. Ей-богу!.. Но разве это не требует объяснения, как, по-твоему?

— Требует.

— Ну вот видишь! Но я его не нахожу. Хорошо, пускай это не слесарь. Но я живу здесь один с моей матерью — больше никого нет, и вывод напрашивается сам собой: раз вещи пропадают, значит, кто-то ворует их.

— Положим. Но это очень необычный вор, — заметил Вадим.

— Я тоже об этом думал. И ведь действительно странно, почему вещи исчезают по отдельности, а не все разом?..

Стол был уже накрыт, но даже бутылка «Hennessy», которую Вирсов снова вытащил из недр своего портфеля, не сразу спасла положение — он все продолжал восклицать и убиваться, что дело здесь нечисто и что следовало бы вызвать правоохранительные органы — пусть они, мол, разбираются, но с другой-то стороны, как убедить их в составе преступления? Разумеется, до настоящего момента он намеревался поднять первый тост за очередную партию экспонатов, но в результате и это вылетело у него из головы, и, поднимая рюмку с зыбко и сочно сверкающим напитком, он лишь машинально пробормотал: «За встречу…» — а потом снова запричитал и никак его матери, которая специально села рядом с ним, чтобы, если появится такая необходимость, успокоительно погладить сына по плечу или взять его за руку, — никак не удавалось ей урезонить «разбушевавшегося мецената». Положение спас Вадим, который сам вторым тостом предложил выпить за партию экспонатов и, видно, вовремя сделал это, потому что Вирсов остановился, как в ступоре, словно был уже сильно пьян, затем неуверенно поднял рюмку — так, что Вадиму перестал быть виден один его глаз, — и произнес устало:

— Ладно… и правда хватит уже… как-нибудь само собой рассосется, — Вирсов залпом опорожнил рюмку, и после этого голос его не был уже таким взбудораженным и не знающим, как поступить, — теперь, когда к нам приедут такие ценные экспонаты, я хочу это как следует разрекламировать, Вадик. Ты меня слышишь?

— Да, — коротко ответил тот.

— Расклеим объявления по всему городу. Хотя нет, объявления это мусор, они нужны только школьникам, срывать с заборов. Никто их читать не будет, да еще и подумают, что я деньги пожалел на солидную раскрутку. Завтра же позвони и узнай, сколько стоит поставить стенды. Я хочу такие, на которых плакаты все время меняются… вроде как створки жалюзи. Понимаешь, о каких я говорю?

— Да.

— Отлично. Я рад, что ты меня понимаешь, — Вирсов положил руку Вадиму на плечо и опять расхохотался. Но смех его иссяк так же внезапно, как и появился; он продолжал, — я хочу даже, чтобы на проспекте стоял мальчик с пластмассовым плакатом, вместо куртки, раздавал листовки и кричал, как кричат газетчики, что в городской музей поступила ценнейшая коллекция.

Вадим хотел сказать, что маловато они приобрели экспонатов, чтобы проводить такую серьезную кампанию, но, подозревая, чем закончатся эти гигантские планы, передумал и спросил у Вирсова, собирается ли тот еще докупать экспонатов. И вдруг Вадиму стало не по себе от собственных слов — он представил себе дядю, который, испытывая крайнее удовлетворение, попросту заходится своим неестественно высоким смехом.

— Конечно собираюсь, дорогой, — ответил Вирсов мягко, даже нежно, — а что если нам сделать из нашего музея настоящую областную достопримечательность… постой-ка, Вадик, что это ты так улыбнулся?

— Ничего.

— Нет-нет, не лги мне, я знаю, в чем дело. Это потому что меня здесь называют достопримечательностью? Точно. Ну пусть кто-нибудь из этих умников подойдет и скажет мне это с глазу на глаз — получит в морду. — Вирсов уже не улыбался, но возбужденно подался вперед, и глаз его под опущенными ресницами видно не было.

— Мы, кажется, говорили о музее, — напомнил Вадим.

— Пусть так, но я хочу, чтоб ты запомнил мои слова…

Вадим выжидающе кивнул.

— Никто здесь не понимает, какую услугу я намереваюсь оказать им. Ну ничего, когда они увидят, во что я превращу музей… господи, когда они увидят это преображение, вот тогда-то они оценят меня! — замысел настолько захватил Вирсова, что он даже приподнялся со стула, а грудь его выпятилась от набранного в порыве воздуха, — к нам будут приезжать известнейшие искусствоведы и археологи! В витринах — ценнейшие экспонаты, и каждый, кто подходит к ним начинает перешептываться, но не потому, что в музее запрещены громкие разговоры, а от благоговения. У каждого стенда — своя уникальная рама, где резная, где бронзовая со львами на углах — я видел один раз такую, когда мне было лет двенадцать. В Каире, в Египетском музее — мы ездили туда с отцом. Наймем еще экскурсоводов и обязательно установим правило. Знаешь, какое? Чтобы все они были в пиджаках. Очень представительных и очень качественных, — у Вирсова был уже такой вид, словно он лицезреет все это воочию. В окно был устремлен настоящий взгляд реформатора, — внешний вид, Вадик, внешний вид — это очень важно! Понимаешь?