Миленький - Алексей Лукьянов

Вошел Миленький.

– Это все ты? – спросила Таська.

Миленький бросил дрова там же, где стоял – у порога, – подскочил к Таське, вырвал из ее рук портрет и бросил обратно в ящик.

– Не лезь, куда не просят, – буркнул он, задвинул ящик на место и наклонился, чтобы собрать с пола дрова.

Таська стояла в полной растерянности. То, что она успела увидеть, были работы настоящего мастера. Она закончила художественную студию, дома у нее лежали десятки альбомов по живописи и графике – Хомяк увлекался и ее увлек. Таська много всего видела и могла отличить плохое от хорошего. В комоде валялись кучей если не шедевры, то очень талантливые работы.

Не зная, о чем дальше говорить, она села в разваленное кресло и заметила рядом фотоувеличитель.

– Слушай, – сказала она, – если уж все равно темно, может, хоть пленку проявим?

Миленький, собрав дрова и запихав уже половину в весело заревевшую буржуйку, недоуменно посмотрел на Таську – не издевается ли?

– Да я серьезно! Давай! – Таська даже на месте подскочила.

Спустя пару минут работа закипела. Миленький не стал вынимать всю пленку – отснял-то он всего несколько кадров. Он отрезал наугад с десяток кадров, еще кусочек на пробу, а остальное оставил в камере. Пока он аккуратно помещал в бачок отснятую пленку, Таська развела в теплой воде проявитель. В кромешной темноте в проявитель опустили кусочек пленки и засекли время. К удивлению обоих – видимо, день сегодня был такой идеальный, – время проявления, указанное на этикетке, идеально совпало с реальностью. Теперь уже всю пленку залили реактивом и принялись ждать.

Сначала носом клевать начал Миленький. Следом за ним засыпать стала и Таська. Наверняка они профукали бы время, если бы не зазвенел будильник. Фотолюбители немедленно вскочили.

– Готовь фиксаж, пока я проявитель сливаю, – распорядился Миленький.

Он вышел на улицу, нашел подходящую литровую банку из висящих на заборе и вылил реактив туда – еще пригодится, лишней химии, даже просроченной, у Миленького не водилось. Зачерпнул дождевой воды в бачок, побулькал, напевая под нос «не торопись-пись-пись… приободрись-дрись-дрись… мы застрахуем-хуем-хуем нашу жизь…», слил под ноги, снова зачерпнул-побулькал, снова слил, снова зачерпнул-побулькал, снова слил и только потом зашел обратно.

Закрепляли и сушили пленку до трех часов ночи. Кто предложил сразу напечатать фотки, они уже и не помнили. Больше всего, однако, Таську поразило электричество. Из стены торчал двужильный алюминиевый провод большого сечения, и на него, без изоляции, был накинут шнур фотоувеличителя.

– Зачем тебе свечи, если у тебя ток есть? – спросила она.

– Привыкать не хочу. Иваныч грозится, что отключит, вот я и не пользуюсь.

– А кто такой Иваныч? Электрик?

Миленький заржал и едва не передержал фотку под светом фонаря. Вовремя осекся, велел Таське не мешать и сосредоточился на работе.

Все остальные снимки оказались бракованными. Либо засвеченными до полной черноты, либо настолько нечеткими, что невозможно было понять, что на них. С каждым новым кадром Миленький мрачнел и наконец вырвал пленку из держателя и швырнул в печь.

– Ты чего? – испугалась Таська.

– Дрянь! Говно! Фигня на постном масле! – плевался Миленький. Вскочил, сорвал со стены камеру, растоптал и тоже бросил в печь.

– Стой, псих! – взвизгнула Таська, когда Миленький чуть не опрокинул кювету с единственной удавшейся фотографией. Двумя пальчиками ухватив снимок за уголок, она вытащила мокрую бумагу и повернула к свету.

Удивленное и напуганное Таськино лицо в крупных капельках воды, настолько четко, насколько это вообще возможно в фотографии, занимало почти весь снимок, и обнаженная фигура – как в тумане, как в газовой накидке – на одну треть.

Таська посмотрела на Миленького и подняла палец вверх. Тот молча взял снимок и принялся рассматривать.

– Только попробуй порвать – я тебя жопой на буржуйку посажу, – предупредила Таська.

Но Миленький и не думал рвать снимок. Он уже жалел, что выбросил негатив в печку. Он протер оконное стекло и осторожно налепил на него фотографию.

Спустя полчаса Таисия дрыхла на лежанке, подложив под голову свою сумку. Миленький, стоя на коленях перед тумбочкой, при свете свечи вырезал, клеил, вымачивал, продавливал и снова вырезал – паспарту к Таськиному портрету он хотел сделать по высшему разряду. В конце концов, это фото оказалось самым лучшим и самым чувственным из всего, что он за последние годы сфотографировал.

Когда совсем рассвело, Миленький вставил фотку в получившуюся рамочку и повесил на самом видном месте. После этого достал из кармана пачку с верблюдом, вынул сигарету и прикурил от уголька. Смакуя каждую затяжку, он вышел на улицу, в четыре затяжки одолел первую и от хабончика прикурил вторую сигарету, которую намеревался растянуть подольше.

Гармония мира царила во всем – в полете птиц, в суетливом сновании крыс, в инверсионных следах реактивных самолетов на небе. Все казалось неспешным и уместным. Красивым. Этого чувства Миленький не испытывал очень давно.

Он не знал – да и никто еще не знал, – что с сегодняшнего утра события понесутся вперед, будто наскипидаренные.

Понемногу затягиваясь, он держал дым в легких до тех пор, пока от нехватки кислорода не начинала кружиться голова. Тогда он выдыхал и затягивался вновь. Он знал, что курит «Родопи», но ничуть не сердился на чекиста за его столичное жлобство.

30 апреля 1980 года

На исходе второй сигареты, легок на помине, чекист возник буквально из ниоткуда. Вот Миленький, зажмурившись от удовольствия, выпускал в лазоревое небо струю дыма, а открыл глаза – Спиридонов уже тут как тут. На запах сигарет своих прибежал, что ли?

Ухмыльнувшись самым паскудным, на какой только был способен, манером, Миленький поприветствовал гостя:

– Вспомни говно – вот и оно.

Спиридонов будто и не заметил выпада. Он стоял бодрый, выспавшийся, готовый, как юный пионер. Правда, одет он теперь был подходящим образом – в поношенный спортивный костюм, в штормовку и обулся в резиновые сапоги.

– Не спишь, старик? – радушно спросил он у Миленького. – Ну и хорошо, а то я боялся, что будить тебя придется.

– Кто рано встает, тому Бог подает. Говори, чего приперся, я спать хочу, не ложился еще.

– Чем же ты таким занят был?

– Не твоего, пархатик, ума дело, – сказал Миленький. Ему не понравилось, что особист пришел один, да еще немарко одетый. От Спиридонова пахло угрозой.

– Может, в домик к тебе зайдем? – предложил Спиридонов, оглядываясь. – Неловко как-то на улице.

– Никуда я с тобой не пойду, – дрожащим голосом сказал Миленький. – Иди отсюда по-хорошему…

Спиридонов подошел к нему вплотную, положил на плечо руку и несильно сжал. Боль оказалась такой сильной, что у Миленького в глазах потемнело.

– Ох… от… пу… сти… му… дила…

– Миленький, не надо пытаться меня вывести из себя, – негромко сказал лейтенант, не ослабляя хватки. – Я таких гондонов штопаных, как ты, видел очень много. И все хорохорятся, и все борцы с режимом. А на самом деле только и хотят, что за бугор свалить – к шмоткам, к автомобилям, к жратве. Мне глубоко насрать на их устремления, я даже готов их уважать, вы только признайте – хочу красиво жить и вкусно жрать. Ничего в этом постыдного нет. Поэтому предлагаю – хватит корчить из себя диссидента, ты обычный бомж, дрищ и городской сумасшедший, и мне ты на хрен не нужен. Я здесь по другому вопросу. Если понял – кивни.

Миленький, изогнувшийся от боли, как червяк на крючке, кивнул, и Спиридонов убрал руку.

– Что ж вы все побольнее норовите? – прошептал Миленький, растирая плечо.

– Кто это – «вы все»?

– Менты, гэбэшники…

– Потому что вы слов не понимаете, – объяснил Спиридонов.

– Кто не понимает?

– Вы все. Так что, пригласишь в гости?

В хибаре, к удивлению Миленького, было пусто. Он не сразу догадался, куда делась Таська, но когда понял, усмехнулся.

Спиридонов по-хозяйски оглядел жилище Миленького. Теперь в нем не было вчерашней брезгливости и чопорности столичной штучки, он был самым обычным держимордой в штатском.

– Ну, говори уже, – сказал Миленький.

– Сколько их у тебя? – спросил Спиридонов, тыча пальцем в фотографию, на которой баба в пеньюаре натягивала колготки. Ее Миленький подсек в городской бане два года назад и получил перелом ключицы.

– Сколько ни есть, а все мои.

– Старик, я их покупаю, – сказал Спиридонов. – Все. По пять рублей за штуку. Хочешь?

Известие об аресте, конфискации и даже расстреле Миленький бы воспринял с большим хладнокровием. Он вообще забыл, когда у него в последний раз что-то хотели купить.