Соловьи поют только на Родине - Иоланта Ариковна Сержантова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дабы не смущать меня ещё больше, она крутила пуговицу на моём сюртуке и болтала о чём-то, будто с дружкой. Тронутый её расположением и доверчивостью, я боялся сойти с места, дабы помешать, положить конец этому чудесному случаю, что переживал теперь, благодаря её наивности, откровенности, и непридуманной, непритворной склонности ко мне.
Когда же, так казалось, я уже наскучил ей своей неопределённостью и молчанием, она вдруг улыбнулась игриво и безмятежно, после чего …забралась мне под сюртук.
Я рассмеялся, отпил немного от мятного солнечного луча, что напоследок щедро разливало теперь солнце, и отправился восвояси. Божьи коровки часто пользуются моей добротой, чтобы проникнуть в дом. Ну, а я что? Отчего бы я был несогласен? Я повсегда доволен тому и бесконечно рад…
В пудре третьего мороза…
Белая бабочка, капустница, бьётся зачем-то о кремень белого придорожного валуна, кварца, а утомившись присаживается поверх и прислушивается к ясному, лунному вою волка, столь редкому при свете дня.
Песнь волка, звонкий его, протяжный вой наполняет хрустальный сосуд небес и плещется там в долгой жалобе, взывая к клубку солнца, что разматывает мягкие нити в просторную корзину леса. Пытаясь удержаться в зените, цепляется за щетину сосен, за узловатые пальцы лип и куриные лапы ив. Пауки расхватывают те нити и носятся с ними по воздуху, в поисках — пристроить куда.
Возожжённые тем же солнцем, нехотя плавятся жёлтые восковые свечи деревьев. Скапывая на землю скомканными листами, заливают ими подножия, делаясь основательнее, неколебимее. Ими набиваются и трещины коры, и дупла, из-за чего скрадываются огрехи или ущерб иных достоинств, кои на виду большую часть года.
Впрочем, нам ли, сторонящимся всяких зеркал, пенять на недостатки прочих. Наши тени лишены гармоничности, нас пугают звуки собственного голоса, зависть чужой красоте лишает нас аппетита и доброго расположения духа. Разве можно представить такое в отношении цветка, либо птицы? Отчего пёс видит в нас душу, а мы сами у себя не в состоянии её разглядеть за ширмой телесного несовершенства…
…В пудре третьего мороза, округа обрела формы и похорошела… в который уж раз. Возрастную нестыдную плешь она умело прикрыла лаком льда, так что ввечеру вполне могла б сойти за молодую…
Очередной день выдуло из жизни вместе со встречным ветром, как лист с дерева, и мы со страхом оглядываем собственную крону, боясь счесть оставшуюся ещё на ветках листву. «Лучше не знать…» — Бормочем мы, и ищем оправдание своему испугу, а заодно и занятие, что отвлечёт от него. Жаль, ненадолго. Впрочем, как и всё…
И больше ничего…
Лес снял занавески листьев, и окликнув на подмогу дождь, устроил не стирку, а самую, что ни на есть прать19. Ну, не всё ж обходиться замарашкой, в пыли.
Приладив лоскуток листа к лоскуту, лес разложил занавески на траву для просушки. Ясно дело, позабудет про них, а после, когда мороз, в шутку или заодно с прочим возьмётся накрахмалить их, те занавеси будет уже не поднять.
— Пусть их. — Махнёт беспечно лес главою, задев макушкой облако. — Подберём другие, будут краше прежних.
И окажется прав.
Ежели глядеть с тропинки в лес, чудится, будто деревья корнями промеряют землю.
— Промежду указательным и большим пальцем, по-нашему, по-людски, — оно пядь. А по деревянному как?
— Мы им не ровня. Каково дерево, таков и шаг. Нам про то знать не к чему. Да и им мерить незачем. Всё одно, стоймя стоят, покуда не рухнут.
Раскаленные в печи осени листья калины долго хранят её жар, бывает, что аж до снега. И не до первого, что является как бы невзначай, мимоходом, а до настоящего, что не пропитает землю собой, но укроет её белой просторной простынёю.
Трепещет птицей последний на дереве лист. Никак не решается оставить родную ветвь. Манит его за собой ветер, зовёт в прозрачное, призрачное никуда. А дерево в грусти и воздыханиях, смолчит, отдавая право решать свою судьбу самому листу.
— И кто будет обвевать тебя в душный день? — Сокрушается тот.
— Так и не будет их, тех дней, ступай себе. — Нарушает молчание древо, нисколь не кривя душой…
— Помилуйте! Об какой душе речь? Об деревянной?! У дерева-то! Дрова они и есть дрова.
— Ну, так у дерева хотя деревянная имеется… — Двусмысленно замечает визави, и замолкает, провожая взглядом лист, что поддался-таки на уговоры ветра.
Недолог был его полёт, да и не назвать то полётом вовсе, одно лишь поползновение, и больше ничего…
Все билеты проданы!
Я долго не мог заснуть. То кровоточило сознание или на поверхность памяти всплывал один лишь сор досады и разочарований, оставляя ягоды приятных душе, памятных событий под толщей мутной воды суеты, так что их с трудом можно было разглядеть.
Отчего временами случается так? Мы ступаем по проволоке жизни, она с недовольным гудением трепещет под нашими шагами, раскачивается с неизменным, неутомимым намерением сбросить.
Ну, так и добъётся своего однажды, ни к чему тут притворство. Да только зачем напоминать так часто и настойчиво, мешая тем самым, радоваться тому, что есть прямо теперь.
— Что ж ты такой бестолковый! — Укоряет малыша мать. Она тянет его за руку по своим делам скорее, чем могут поспеть его мягкие ножки. Малыш полностью полагается на мать, и идёт, задрав лицо к небу, разглядывая оставшиеся от ночи звёзды. Ясное дело, ребёнок спотыкается, в конце концов, повисает на руке матери и падает…
— Да когда же это закончиться! — В сердцах кричит мать и на её глазах проступают слёзы.
Малыш тоже расстроен, но что значат отбитые коленки в сравнении с небом, от которого глаз не оторвать. Но слёз матери ему жаль, и кротко глядя на неё снизу вверх, малыш говорит, что думает, во что верит:
— Мамочка! Когда ты плачешь, твои глаза блестят, как звёздочки! — И гладит мать выпачканной в земле ладошкой по мокрой щеке, оставляя чёрные следы.
Что тут скажешь… Вот она, одна из сладких ягод бытия.
Которое в жизни главное? Пожалуй, любое. Напоминая себе об этом, улыбнёшься невольно разбросанным на ковре осени пуговкам грибов, молчаливому в эту пору лесу и утренней звезде, что тает вместе с зарёй. А то и летучей мыши, раздвигающей поспешно занавес ночи, дабы началось очередное представление со всегдашним названием «День», в
