Гробница для Бориса Давидовича - Данило Киш

доктору Таубе, как закончилась знаменитая карточная партия, в которой его приговорили к смерти, и в которой трусливая Обезьяна, не без помощи удачи, поразила королевского Орла, пахана Коршунидзе. Наиболее вероятно предположение, что кто-то из уголовников-стукачей, в кошмарной дилемме, впасть ли в немилость властей или в немилость своих, в конце концов, в азартной игре с судьбой, где на кону была иллюзорная и обманчивая защита его сиюминутных хозяев, сообщил об этом деле лагерному начальству. Таубе, в какой-то мере пользовавшийся благосклонностью начальника лагеря, некоего Панова, известного своей жестокостью, отправился с первым конвоем на Колыму, за три тысячи километров к северо-востоку. Предположение, которое приводит Таращенко, мне кажется вполне приемлемым: Сегидуллин через своих «шестерок» сам сообщил Таубе; равно как мне представляется логичным и объяснение этого поступка Сегидуллина: Обезьяна хотел унизить Орла. Тот, от кого в тот день отвернулась удача, и кто взял на себя торжественное обязательство — ликвидировать Таубе, но за счет победителя — Сегидуллина — таким образом, не имеющего возможности исполнить свою святую клятву, будет еще долго носить позорное звание суки. А быть сукой — это значит быть презираемым всеми. Нечто недопустимое для бывшего пахана.

Коршунидзе, по кличке Артист или Орел, начал вертеться и завывать, как поганая сучка, уже на следующий день, когда, вернувшись из рудника (где он стал надсмотрщиком и бичом лагерников), узнал, что Таубе уехал с конвоем. «Тот, кого ты взял на себя, женился на другой», — сказал ему Сегидуллин своим брюзгливым голосом нового пахана. «Врешь, Обезьяна», — ответил Коршунидзе, бледный как смерть, но по его лицу было заметно, что он поверил словам Сегидуллина.

«Свиная нога»

Коршунидзе, полинявший орел, бывший прославленный «медвежатник», бывший пахан, восемь лет таскался с поджатым хвостом, как поганая сука, пряча своего орла, клевавшего его печень, меняя лагеря и лагерные больницы, где из его желудка доставали ключи, мотки проволоки, ложки, ржавые гвозди. Восемь лет его сопровождала тень Сегидуллина, как злой рок, передавая ему на пересылках сообщения, в которых тот называл его настоящим именем: сука. А потом однажды, уже на свободе (если можно назвать свободным человека, живущего под страшным грузом унижения) он получил письмо от кого-то, кто знал его тайну. Письмо было отправлено из Москвы и шло до Маклаково десять дней. В конверте, на котором стоял штамп с датой 23 ноября 1956 года, оказалась вырезка из газеты (без даты) с каким-то странным текстом, из которого, однако, Коршунидзе смог понять то, что ему было нужно: что доктор Таубе, старый член партии, когда-то член Коминтерна, известный под именем Кирилл Байц, реабилитирован и после освобождения из лагеря работает главврачом больницы в Тюмени. (Предположение Таращенко, что газетную вырезку послал тоже Сегидуллин, мне представляется вполне реалистичным; «медвежатник» станет убийцей или останется сукой; достаточная сатисфакция для того, кто долгие годы наслаждался местью). Коршунидзе уехал в тот же день. Как он добрался из Архангельска до Тюмени без необходимых документов и всего за три дня, здесь не имеет особого значения. С тюменского вокзала до больницы он дошел пешком. На следствии привратник припомнил, что в тот вечер, когда случилось убийство, какой-то человек расспрашивал про доктора Таубе. Привратник не мог припомнить его лица, потому что кепка у незнакомца была надвинута на глаза. Таубе, приехавший в Тюмень несколько дней назад из Норильска, где он два года жил на вольном поселении, устроился на территории больницы и той ночью дежурил. Когда Коршунидзе вошел, Таубе наклонился над столом в кабинете дежурного врача и открывал консервную банку с тунцом. В комнате тихо играло радио, и Таубе не слышал, как отворилась дверь с мягкой обивкой. Коршунидзе вынул из рукава «свиную ногу», инструмент взломщика, и нанес ему три страшных удара по черепу, не видя лица. Потом не спеша, и даже с облегчением прошел мимо привратника, бывшего казака, который, напившись водки, спал, выпрямившись и едва покачиваясь, как в седле.

В последний путь

В последний путь доктора Таубе провожали всего двое: его домработница фрау Эльзе, немка из Поволжья (один из редких выживших экземпляров этой человеческой флоры) и одна тюменская богомолка, слегка не в себе, которая ходила на любые похороны. Фрау Эльзе служила у доктора домработницей еще в далекие московские времена, то есть, когда Таубе только приехал в Россию. Сейчас ей могло быть около семидесяти. Хотя ее родным языком был немецкий, как, впрочем, и Таубе, они между собой всегда изъяснялись на русском. Судя по всему, на то были две причины: прежде всего, желание, чтобы семья Таубе как можно легче приспособилась к новой среде, и своего рода избыточная учтивость, бывшая всего лишь более изысканной формой страха.

Поскольку из семьи доктора больше никого не осталось в живых (его жена умерла в лагере, а сын погиб на фронте), фрау Эльзе вновь вернулась к своему родному языку: сухими посиневшими губами она вполголоса шептала молитву на немецком. А в то же время богомолка, гундося, молилась на русском, за упокой души раба Божьего Карла Георгиевича, как было написано золотыми буквами на венке, заказанном коллективом больницы.

Это было после полудня ужасно холодного 7 декабря 1956 года, на тюменском кладбище.

Далеки и неисповедимы пути, связавшие грузинского убийцу с доктором Таубе. Далеки и неисповедимы, как пути Господни.

Гробница для Бориса Давидовича

Памяти Леонида Шейки

История его сохранила под фамилией Новский, что, несомненно, только псевдоним (точнее говоря, один из его псевдонимов). Но то, что сразу вызывает сомнение — это вопрос: а действительно ли история его сохранила? В Энциклопедическом словаре Гранат и в дополнении к нему среди двухсот сорока шести авторизованных биографий и автобиографий великанов и последователей революции его имени нет. Хаупт в своем комментарии к упомянутой энциклопедии отмечает, что все значительные личности революции здесь представлены, и только сожалеет о «странном и необъяснимом отсутствии Подвойского». Однако и он даже не намекает на Новского, роль которого в революции в любом случае более значительна, чем вышеупомянутого. Вот так, странным и необъяснимым образом, этот человек, придавший своим политическим принципам значение строгой морали, этот суровый интернационалист был зафиксирован в хрониках революции как личность без лица и без голоса.

Посредством этого текста, будь он сколь угодно фрагментарным и неполным, я попытаюсь оживить воспоминания о странной и противоречивой личности Новского. Известные лакуны, особенно касающиеся самого важного периода его жизни, периода собственно революции и лет, которые следуют непосредственно за ней, можно объяснить теми же причинами, которые приводит упомянутый комментатор в связи с