Подпольная империя - Дмитрий Ромов

она. — Мы оба знаем, что вот это всё не навсегда. Скажу тебе по секрету, я собираюсь в Москву. Надеюсь, что ещё в этом году меня возьмут в ЦК. Разумеется, мы не сможем продолжать встречаться. Даже сейчас уже это становится очень опасным для моей карьеры. Короче, скоро нам придётся расстаться. Мне горько думать об этом, но жизнь есть жизнь. Ты мальчик смышлёный, должен это понимать.

Я ничего не говорю. Молчу.

— Но пока я здесь, — продолжает она, — пока я никуда не уехала, ты — мой. Тебе ясно? Если я узнаю, что ты за моей спиной кого-то поё***аешь, я тебе не позавидую. Сегодняшние побои тебе покажутся невинно игрой по сравнению с тем, что я тебе устрою. Ты меня понял?

— Заинтриговала, — ухмыляюсь я.

— Эту интригу лучше оставить нераскрытой. Поверь.

И я верю.

После прогулки с Раджем я проскальзываю в ванную. Снимаю изуродованную рубашку и натягиваю футболку. Внимательно проверяю не видны ли синяки и тогда только двигаю на кухню. В позднем ужине есть своя прелесть — он кажется гораздо более вкусным, чем обычно.

Только я отправляю в рот кусок котлеты, раздаётся телефонный звонок.

— Егор, ответь, — кричит мама, — мы уже легли.

Ну что же, я отвечу. Не сомневаюсь, что звонят мне. В это время суток принимать звонки моя прерогатива.

— Алло, — не очень чётко произношу я, дожёвывая котлету.

— Егор! — слышу я встревоженный голос Наташки.

На заднем плане раздаются громкие и недовольные вопли её родителя.

— Егор, это я. Прости, что поздно. Можешь помочь? Отец сегодня разошёлся, как никогда. Ты бы не мог прийти?

Хороший вопрос…

6. Повод для оптимизма

Только опускаю трубку на рычаг, телефон звонит снова. Спасибо котлете, не успеваю сказать: «Да, Наташ». Потому что на этот раз звонит не Наташа, а Ира.

— Егор, слушай, — говорит Новицкая по-деловому сухо, будто мы с ней час назад не любовью занимались, а отчёты по вступлению в ВЛКСМ составляли. — Завтра в полдевятого утра будь у меня.

— А ты уже проснёшься? — спрашиваю с усмешкой.

— У меня в горкоме, — отрезает она. — Решим твою судьбу на ближайшее время. Оденься прилично. Костюм не обязательно, но чтобы не как колхозник.

— Издеваешься? Когда это я как колхозник выглядел?

— Просто на всякий случай предупреждаю.

— Кто будет?

— Минимально, Ефим.

— Понятно. К чему быть готовым?

— Будь готов показать себя, как ответственного, умного и преданного делу партии комсомольца.

— Всегда готов! — чеканю я.

— Не пионэра, а комсомольца, — усмехается она. — Ладно, всё. Спокойной ночи.

До утра ещё дожить надо. Сейчас вот другие дела нужно сделать. Я выскакиваю из дома и бегу к Рыбкиным. Дверь открывает Наташка.

— Муэыа! — мычит хозяин дома, приветствуя меня. — Зять! Твою мать!

— Чего он, куролесит? — спрашиваю я, стараясь не пялиться на босоногую в короткой ночнушке Рыбкину.

Сто процентов, специально так оделась, да ещё и ворот расстегнула, для возбуждения воспоминаний о призрачных видениях. Я человек, измученный первым секретарём комсомольского горкома, но по-прежнему живой, имеющий нормальные реакции.

Впрочем, не пялюсь я на неё не потому, что опасаюсь какой-то там реакции, а просто потому, что неловко на голого человека смотреть, особенно в присутствии её папаши. Хоть и кривого до невменяемости.

— Дядя Гена, здорово. Ты чего тут бузотёришь? Желаешь чего?

— Желаю! — соглашается он, кивая с такой силой, что я опасаюсь, как бы он на ногах удержался.

— Холодца желаю и гуся. Грудку с квашенной капустой. Остальное всё без разницы. И наливай давай, чё сидим-то, я не понял!

— Никак не могу угомонить. Орёт на меня, ругает последними словами, за то что не наливаю.

— А у тебя есть?

— Шутишь, что ли? Откуда я возьму-то? Сегодня он вообще неугомонный. Да даже если бы и было, ему налей, так он вообще весь дом разнесёт.

— А пожрать есть?

— Ты голодный? — спрашивает Наташка.

— Я… ну, кстати только ужинать сел и ты позвонила, — я усмехаюсь. — Впрочем, котлету я по пути к тебе дожевал. Но я интересуюсь не для себя. Думаю может папеньку накормить, раз холодца просит?

— Егорий! — голосит папенька. — Егорка! Егорушка! Иди сюда, щучий сын!

— Дядя Гена, ты есть хочешь? — спрашиваю я, подходя к нему.

Он стоит посреди гостиной и раскачивается, как маятник.

— Д… молчи! Иди сюда!

— Так куда идти? Вот же я.

— Иди сказал! Ну, подойди! Да не ссы ты!

Он наваливается всей тушей и, обняв за шею, практически повисает на мне.

— Ай, дядя Гена, так не пойдёт. У меня спина болит. Убери руку, по-хорошему прошу.

— Да обожди ты, — машет он головой. — Обожди, Генка… ну, то есть я Генка, а ты нет. Бр-р-р…

Он трясёт головой и, отцепившись от меня, хватается руками за голову.

— Егор, ты меня прости, понял? Извини дядю Гену, слышишь? — он замолкает и долго балансирует с закрытыми глазами. — Я ведь чё? Он взял мою записку и порвал. Я чё ему сделаю? Он, сука, генерал! У него одна звезда, как сто моих… Не, ну я ещё написал, а кто её читал? Хер с горы? Вот так! Это жине…

Он замолкает и, кажется, пытается осознать, что только что наговорил.

— Ты понял? — спрашивает он, направляя на меня лучи своих глаз.

Они сейчас излучают фотоны, как прожектора противовоздушной обороны.

— Это жине… заявление. У-сёк?

— Какой жене?

— Не! Не жене, это же не… за…явление, а за…писка… Усёк? Наливай, Наташка! Зять пришёл…

Блин, кто его за язык тянет со своим зятем.

— Горько!

Твою ж дивизию!

— Давай холодец!

— Пап, нет холодца. Будешь пельмени?

— А где холодец? – по-детски наивно спрашивает он, точно Женя Лукашин из «Иронии Судьбы».

— Пельмешки хочешь?

— Хочу, — подумав, соглашается Рыбкин и со стоном бьёт себя ладонью по лбу. — А холодца-то нет! Про*бошили холодец! Ы-а-а! Егорка! Не виноват я! Порвал, сука, мои показания. На мелкие кусочки…

Он рассказывает о подлом генерале с большим звёздами снова и снова, и из глаз его начинаю течь слёзы.

— Порвал, сука… Вот такая звезда, вот такущая… Я, говорит, тебя, Генка, во!

Наташка