Я встану справа - Борис Володин

— Да что смотреть… Я ему в двенадцать промедол дала, Надежда Сергеевна назначила. Спит, наверное.

— Разве вы сегодня дежурите?

— Клава. У нее голова разболелась. Я ее подменила. Все равно торчала бы здесь из-за стерилизации. Посидеть хочу на воздухе… Чего мне не подменить? Бессемейная. И кавалеры меня не ждут. Так и будешь вековухой… — Лида постелила на ступеньках газету. — Спать идите. Что вы все беспокоитесь? Уж надо бы доктору Саниной беспокоиться — ее больной… — сказала она с неприязнью, взглянула на освещенное Надино окно, а потом с удивлением в лицо Шарифова.

Ему стало неловко: «По-дурацки все это выглядит! Как неудобно!»

— Я все-таки пойду посмотрю его, — сказал он.

Лида попыталась встать.

— Не надо, Лидочка, я сам… Я один пойду.

Она что-то невнятно пробормотала.

— Что вы? — спросил Шарифов.

— Как хотите, говорю. — Лида отвернулась.

«Хорошо еще, что встретилась только Лида, — думал он тогда, поднимаясь на второй этаж в хирургическое. — Хорошо, что еще не встретилась Кумашенская…»

Оперированный парень морщился во сне, тихонько охал. Когда его взяли за руку, чтобы пощупать пульс, открыл глаза.

— Больно?

— Вроде бы…

— Пройдет к утру… Спится?

— Дали мне чего-то… Дремлю…

Шарифов посмотрел историю болезни. Надя не переписала в нее ход операции…

Он все не знал, куда ему деть себя, и спустился вниз. В окно кабинета падал свет с крыльца. Не зажигая лампы, Шарифов подошел и бесшумно открыл раму. Ветер тут же смахнул на пол с подоконника бумажку. Шарифов услышал тихие звуки, словно кто-то плакал… Нет, это не плакали. Лида сидела на ступеньках и пела вполголоса. Свет из полуоткрытой двери падал на ссутуленные плечи.

По до-о-олинке я-a гуля-ала,Мил коле-ечко по-о-одарил…

— Ох, — вздохнула она и протянула снова: — «Подарил…»

Подарил милый колечко,Не веле-ел его терять.

Лида замолчала. Шарифов решил, что песня уже кончилась. Но Лида вдруг тихо повторила: «Да терять…» — и запела дальше. Шарифов осторожно сел на подоконник и старался не шуметь, чтобы расслышать все слова.

…Где ж девалось то колечко,Что сияло на руке?Где ж девался тот дружочек,Что словами улещал?

«Улестил…» — с горечью не пропела, а как-то сказала она, сохранив мелодию, и снова затянула:

Улестил милый словами,Сам уехал далеко…

«А зачем ему уезжать? — вдруг подумал тогда Шарифов и тут же рассердился на себя: — Песню портишь, дурень! Слушай!» И думал: «Глупо! Никак не могу собрать мысли! А вот Лида поет. У нее мысли собраны. У нее что-то на душе».

Но вообще-то ему совсем неважно было тогда, что у Лиды на душе.

…Когда к морю подходила,Сердце билося волной.

Лида замолчала. Шарифов подождал, не запоет ли она еще, но Лида внимательно рассматривала прорвавшуюся тапочку. Тогда он спросил:

— Что за песня, Лидочка?

Она вздрогнула, поднялась и вошла в здание. Через минуту заскрипела дверь кабинета и послышался удивленный шепот.

— Вы в темноте сидите? — Лида повернула выключатель. — Мне показалось, что у вас свет… Я тихонько пела. Больные не услышат… Это вы — над самой головой…

— Я ничего и не говорю… Что это за песня?

Лида остановилась у стола и, вглядываясь в тетрадь истории болезни, сказала:

— А… Это у нас в деревне, в Тульской области, поют. Говорят, одну женщину… давно еще… из Жукова, из соседнего села… Ее любовник бросил. Она с ума сошла и все это и пела… А может, и не так было. Она тоскливая, песня-то.

— А вы с чего затосковали?

— Я?.. — Лида скривила губы. — Я не тоскую… Чего мне? Ни хлопот… ничего…

В ее тоне Шарифову послышалась вдруг какая-то обида. И ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват. Чтоб рассеяться, прошелся по кабинету.

— За Надежду Сергеевну писать собираетесь? — Лида перевернула страницу. — Хотя у вас все едино теперь. Что это среди ночи вы писать задумали?

— Завтра операции. Писанины хватит. А так — время сэкономлю. — Шарифову было стыдно, что он оправдывается и так неумело.

— Не здесь вам надо быть. Идите домой, нечего зря в кабинете сидеть. Ждут вас.

— Кто? — неловко и зло выдавил Шарифов.

— У Надежды Сергеевны свет все горит. Она по комнате ходит… — с какой-то неожиданной кротостью сказала Лида.

— Не надо говорить, Лидочка. Все очень хорошо. И вы… — Шарифов не нашел слова и сказал наконец: — И вы, и вы очень хорошая!

— Владимир Платонович! С чего бы это вдруг сейчас?.. — пробормотала она. Усмехнулась криво и вышла.

Шарифов очень смутился. Он сел за стол и даже положил перед собой историю болезни, чтоб сосредоточиться, но смог подумать только одно: «Завтра, вернее уже сегодня утром, когда соберутся на „летучку“, на утреннюю конференцию врачи, скажу: „Еще один… неплановый вопрос… Прошу всех к нам в воскресенье. Мы с Надеждой Сергеевной женимся“».

Он тогда ни черта не понял. Ни прежде, ни тогда, ни потом.

В этой бывшей его комнате теперь ничего не было, кроме двух старых табуреток. И делать ему здесь было нечего.

Лида вышла. Он постоял бездумно, и тоже вышел и сразу снова столкнулся с ней: она бежала, видно, от самой больницы, потому что запыхалась.

— Я вот что, — сказала она. — Вот что: не уходите. Слово дайте, что не уйдете. Всем святым прошу. Ведь не увидимся. Знаю же… Вы здесь будете, так мне здесь не быть. Это если вернетесь… Не уходите. А я приду. Чтоб у меня такая память была. Вам не нужно, я знаю. Это мне нужно. Для меня. Слово дайте…

…В это время в Москве, в комнате на Можайском шоссе, Надина мама плакала, а Надя старалась сдерживаться. Они только что получили сразу и телеграмму, и его подробное письмо. Мама плакала и не знала, что делать. Она сказала про Куликова из области:

— Все сначала так говорят, а потом засудят в колонию, а у тебя пропадет молоко.

Когда мама сказала про молоко, Надя поняла, что проходит время кормления, и пошла мыть руки, но не в ванную, а в кухню. Ей нужно было увидеть Алексея Алексеевича.

Мама причитала над Витькой на всю квартиру. Она сулила ему вырасти сиротой, ни разу в жизни не увидев отца. А на кухне шипело масло, сосед жарил яичницу на ужин. Он не спросил, как обычно: «Что нового?» — не напевал сегодня и ковырялся в сковородке с крайней сосредоточенностью.

Надя мыла руки долго. Катились слезы. Поэтому она и лицо тоже споласкивала под краном. Ей не хотелось идти к Витьке и маме. Она знала, что стоит ей слово сказать — у мамы появятся боли в сердце.

Алексей Алексеевич снял сковородку с газа. Поставил на столик. Потом стал медленно оправлять засученные рукава своей белоснежной рубашки. Он наконец понял, что Надя хочет сказать ему что-то, и спросил:

— Уже все известно?

— Нет, — сказала Надя. — Это будет завтра.

Сосед ничего не ответил. Он взял сковороду за длинную ручку и стал рассматривать яичницу. Надя вытерла лицо и руки. Кран она не закрыла, и вода продолжала звенеть в раковине. Алексей Алексеевич вопросительно посмотрел на кран. Надя кивнула в сторону комнаты, где мама уже утихла.

Он сказал:

— Может быть, потом поговорим?

— Нет, — ответила Надя. — Я должна сегодня как-то ко всему подготовиться, обдумать и обговорить все, что можно. Завтра я буду плохо соображать, пока не сообщат. Вдруг и сообщат не сразу.

Она сказала «сообщат» и почувствовала, что это самое страшное: может получиться так, что сообщать будет кто-то другой, а не сам Шарифов.

— Если кончится более или менее благополучно, — сказал Алексей Алексеевич, — можно будет устроить его на работу здесь. Хотя бы в нашей поликлинике водников.

— Он не поедет, — сказала Надя. — Я знаю, что не поедет. Он будет считать это бегством оттуда, где так случилось… У вас выходной в воскресенье?

— В воскресенье дежурю. В понедельник.

— Это хуже. Я думала за воскресенье добраться туда в вашей машине. Может быть, меня не укачает. В поезде с Витькой я боюсь инфекции. Очень много людей в вагоне.

— Туда восемьсот?

— Семьсот девяносто, кажется.

— На служебной не выйдет. Сейчас с этим очень строго. У Бурвича машина. Если свободен, сам отвезет. Или мне даст машину. А бензин купим. У него иномарка. «Шкода». Очень плавно ходит. Может, и вытерпите дорогу.

— Надя! — позвала мама. — Надя!

Она вошла в комнату и стала кормить Витьку. В комнате было душно. Мама закупоривала окна, боясь сквозняков. Стекла жужжали, когда машины внизу, на Можайке, срывались с места на зеленый свет.

Надя ничего не сказала маме, но мама накапала в рюмку из аптечного пузырька, налила в стакан воды и поставила рядом с рюмкой на стол. Села и стала ждать, пока Витька насосется и они начнут разговаривать.