Я встану справа - Борис Володин

— Что вы, доктор! У Архангельского?! Если б так, его бы здесь не было…

Сквозь гудящую, спорящую толпу пробиралась к выходу плохо одетая старушка, та, что кричала фининспектору: «Бес! Святых людей попутал!»

Услышав конец фразы Петюшкина, она остановилась и тронула его за рукав:

— Вы скажите мне, гражданин адвокат, что ж это за две такие правды? Вот я в бога верую с детства… — Она дернула медную цепочку на морщинистой шее. Она смертельно устала от виденного. — Мы с дочкой живем. Она в артели работает. Я богу деньги несла, от последнего куска отрывала на храм. А они говорят: «Две правды». И эти тыщи считают…

Старуха отошла нетвердой походкой. Петюшкин ахнул:

— Черт меня возьми! Какой адвокат отказался от защиты! По должности это сделать невозможно. Вот как! Вы что, не будете слушать прения сторон?.. А! Ну что ж, собственные дела важнее…

…В пять он остановился перед дверью с табличкой «Старший следователь». Не хотелось открывать эту дверь.

Кабинет был узкий и длинный. Одна стена фанерная. Большую комнату когда-то разгородили.

Куликов сказал:

— Неудачно получилось. Я приехал в три, мне говорят, вы были. Хотел пойти дело послушать. Следствие-то я вел. Да думаю — вот-вот явитесь. Впрочем, там сейчас прения сторон. Это уже конец. А фининспектор этот так и не раскололся. Не признал ничего.

Он вынул из сейфа папку с делом Шарифова.

— Только акт мне еще не прислали. Что-то получилось с реактивами, они снова поставили количественный анализ.

Владимир Платонович полез в нагрудный карман пиджака.

— Это неважно. Я здесь написал все, как было. Только на маленьких листках. Это почтовая бумага. Я на почтамте писал.

Дом матери был в пятнадцати минутах. Но, выйдя из суда около двух, он зашел на почтамт и написал все, как было, и про пузырек с трехпроцентным раствором, который потом выбросили.

Шарифов написал, что сам выбросил этот пузырек.

Он сидел за большим столом на почтамте, заслоняя свои листки плечами и левой ладонью от рассеянных взглядов соседей по столу, поднимавших головы от открыток и телеграфных бланков. Когда все было написано начисто, зашел в будку телефона-автомата и свинтил с лацкана пиджака свой орден, который носил очень редко.

Идя сюда, в прокуратуру, он ни о чем не думал. Просто смотрел на пыльные липы, на тополиный пух, устилавший мостовую. На веселых людей. Он просто думал, что, если ему дадут три года, Витька уже станет совсем огромным парнем. И в Белоусовку он, Шарифов, вернется на вот таком двухцветном безносом автобусе, какие теперь появились в городе. Такие автобусы через три года станут ходить всюду, их будет полным-полно.

Он раньше все передумал — пока шел к почтамту и писал там.

…Он — врач. И люди, идя к нему, верят, что станут здоровыми. Верят так, как старушка верила в бога. Вдовина тоже верила. Она и думать не могла про его отпуск и не знала, что Кумашенская дрянь человек. Раз выбрал себе такое дело для людей, нечего юлить и искать какую-то вторую правду, чтобы ни за что не отвечать.

Куликов прочитал то, что было написано на листках, и сказал, что завтра Шарифову нужно будет снова прийти. Наверное, ему дадут читать все материалы, подпишут протокол об окончании следствия и направят дело в суд. Куликов стал каким-то очень тихим, когда прочитал написанное.

Шарифов спросил:

— Это у вас называется «раскололся»?

Куликов не ответил.

— А в колонии мне дадут работать врачом?

Куликов проговорил с расстановкой:

— Не знаю. Это уже дело тамошнего начальства. Суд решит. Бывает, что… наказание не связано с лишением свободы. Год исправительных работ или условное… Вот главным врачом вам долго не работать. В общем, суд будет взвешивать, что вы за человек.

— Сегодня попа судят, — сказал Шарифов. — Адвокат собирался говорить, какой он был, пока не стал попом.

— А вы не всякую одежду на себя примеряйте, — сказал Куликов. — В общем, завтра вас допросит другой следователь, у меня новое дело. Потом вернетесь в Белоусовку! Обвинительное я пришлю дней через пять. А потом получите судебную повестку.

Глава восьмая

ЕЩЕ ОДНА ОПЕРАЦИЯ

Судебную повестку принесли только накануне вечером, часов в семь. Владимир Платонович решил ехать сразу. Заседание было назначено на одиннадцать часов. Утренним автобусом он не успел бы. А кто знает, что думают судьи, когда подсудимый опаздывает. Он послал в Москву телеграмму, что суд завтра, а когда вернулся с почты, к нему пришла дежурная фельдшерица Богданова.

— Вас к телефону просят, который в ординаторской. — Она подумала и добавила: — Идите, там никого нет. А Кумашенская ушла куда-то совсем с территории.

Звонил маленький прокурор. Он тоже собирался в город, чтобы побывать на суде. Звонок был неуместным. Прокурор мял слова, как мнут кепку, когда некуда девать руки.

— Может, вместе поедем? — предложил он наконец. — У нас ведь в данном процессе отношения неофициальные. Вы автобусом хотите? Может, на нашей машине? Я выеду в шесть утра. Я заеду за вами.

Владимир Платонович собрался положить трубку на рычаг, но в ней снова что-то проверещали.

— Что? — спросил Шарифов.

— Вы сегодня Евстигнееву не видели?

— Нет, — сказал Владимир Платонович, — Евстигнеева я не видел.

— Да нет, не его — ее… Она на работе не была сегодня?

— Не знаю. Вам видней.

Шарифов положил трубку и только тогда сообразил, что прокурор спрашивал не про следователя, а про Лиду. Он не видел ее сегодня, а может быть, не заметил просто. Он просидел в ординаторской дотемна, а потом пошел по двору. Никого не было. Только пахло липовым цветом. Здесь липа поздно цветет.

Тронул тополь, росший перед бывшей амбулаторией. Ему захотелось хоть тополю сказать про все. Можно было говорить с ним — двор пуст. Он щелкнул по стволу и сказал:

— Такие вот дела. Ясно? — и прошел во флигель, в комнату с табличкой, на которой сохранилась буква «i». Комната пустовала, после того как отстроили новый дом. В других комнатах жили, а в этой никто так и не поселился.

В темноте он разглядел Лиду, почему-то сидевшую здесь у окна. Шарифов не понял вначале, на чем она сидит. Потом вспомнил: здесь оставались две табуретки, у одной ножка еле держится.

Лида сказала:

— Я здесь давно. Она пустая. Я теперь тут буду. Кровать поставлю завтра, вещи принесу и тут буду. Если не уеду.

Шарифов промолчал, но Лиде, видно, и не нужны были его ответы. Она покачивалась на табурете, обхватив руками колено, и говорила вполголоса.

— Жаль Евстигнеева, — говорила она. — Я виновата. Нельзя было выходить, если не любишь. Это все Клавка. «Не дури, — говорила. — Вековать одной захотелось!» А все равно нельзя было, даже если б и вековать. Я ему прямо сказала, как есть. Он плакал. Не думала, что будет… Такой спокойный. Тогда он Куликова-то и вызвал. И мне ничего не говорил все дни. Не думал, что я уйду. Надеялся… Все-таки лучше бы мне под суд.

— Нет, — сказал Шарифов, — не лучше.

— Надежда Сергеевна приедет?

— Ответа не получил еще.

Помолчали.

— Приедет, — хрипло сказала Лида. — Я знаю.

Он уже различал ее лицо. Глаза у Лиды блестели, как стеклянные. Он сперва не понял почему.

— Иногда хочется, чтобы не приехала, — совсем тихо сказала она. — Захочу и тут же понимаю, что хотеть ни к чему.

Шарифов не ответил. Тогда она спросила:

— Вы на суд поедете завтра?

— Завтра.

— Знаю… Все знают. Не будь я в этой комнате, и не попрощались бы. Вы искать не станете.

Потом оба снова молчали. Долго. Минут двадцать. Пока санитарка не забарабанила в стекло:

— Лидушка! Лида! Хирург зовет. Аппендицит оперировать.

— Вы здесь подождете или не увидимся? — спросила Лида.

Шарифов подумал: «А зачем видеться?» — но сказал: — Увидишь. Ночь светлая.

— Ладно. — Лида стала надевать халат, висевший на гвоздике у двери. — Только много ждать придется. Он… новый-то хирург… медленно оперирует.

Полтора года назад — нет, почти два — он с Лидой тоже так вот неожиданно встретился. Как раз в ту самую первую, заветную ночь, когда он вышел от Нади.

Они тогда решили, что оставаться ему до утра еще неудобно. А заставить себя пойти в пустую комнату с табличкой «Канцелярiя» на двери он никак не мог. Ночь была холодной, а он бродил бесцельно по темному мокрому двору все время поглядывая на окно бывшей амбулатории, где все еще горел зеленоватый огонь. Он ходил счастливый и думал, что Надя тоже не спит.

Дверь больницы открылась в ту минуту, когда Шарифов стоял напротив крыльца. Лида вышла и удивленно уставилась на него:

— Владимир Платонович? Что это вы?

— Я?.. Так… — Он молчал, и, ему казалось, молчал слишком долго. — Больного хочу посмотреть… которого оперировали. (Это Надя оперировала парня с аппендицитом, пока Шарифов купался в одежде вместе с конем.)