Политика воина - Роберт Каплан

Выгоды от использования исторических и культурных моделей для прогнозирования будущего очевидны, но не менее очевидны и недостатки. А что, если бы администрация Трумэна бросила Грецию? В конце 1940-х гг. восточно-православная Греция была экономически отсталой страной, без традиционного среднего класса, раздираемой гражданскими волнениями, не затронутой западным Просвещением и географически и духовно более близкой к России, нежели к Западу. История и география явно свидетельствовали, что помогать Греции – пропащее дело. Однако это произошло. И как бы дорого ни обошлось американское вмешательство в судьбу Греции, оно оказалось дешевле по сравнению со стоимостью американских расходов на оборону и человеческими страданиями, если бы в 1949 г. Греция стала сателлитом Советского Союза.

Распад СССР – еще один аргумент против того, что Исайя Берлин отвергает как «историческую неизбежность» [4]. Сколь бы немощной ни была советская система, процесс быстрого развала континентальной империи без внешнего вмешательства, без участия чужеземных армий имеет очень мало прецедентов в истории. Это стало тем самым драматичным, непредвиденным итогом холодной войны, который дал возможность одному из коллег Берлина заявить: «У «неизбежности» весьма непривлекательная репутация» [5]. Сильный аргумент против неизбежности – грандиозный труд «Ши цзи», «Исторические записки» Сыма Цяня, древнекитайского Фукидида, чья история династий Цинь и Хань содержит много сюжетов наподобие этого:

Чэнь Шэ, родившийся в скромной хижине с маленькими оконцами и дверью из прутьев, поденный рабочий в полях и гарнизонный рекрут, чьи способности были даже ниже средних… возглавил группу из нескольких сотен бедных, слабых солдат в восстании против Цинь… импровизированное оружие из мотыг и кольев не могло сравниться с остротой копий и боевых пик; его небольшой отряд гарнизонных рекрутов был ничто по сравнению с армиями девяти государств. <…> Цинь [было] великим царством и на протяжении ста лет заставляло восемь древних провинций платить дань двору. Однако, после того как оно стало владыкой шести направлений… один простой человек [Чэнь Шэ] восстал против него, и все его семь родовых храмов рухнули… [6]

Если бы действительно можно было увидеть будущее, то политология пользовалась бы бульшим уважением, чем сейчас, и детерминизм, учение о том, что исторические, культурные, экономические и прочие предшествующие силы определяют будущее как отдельных личностей, так и государств, не обладал бы такой сомнительной репутацией. Фатализм редко помогал выигрывать битвы, и победы на полях сражений вопреки всем правилам регулярно изменяли ход истории. «Одна из извечных слабостей человечества, – писал покойный британский историк Арнольд Тойби, – приписывать свои собственные неудачи силам, которые ему совершенно неподвластны» [7]. Великий лидер должен быть в известной степени идеалистом и осознавать свои возможности. «Государь» Макиавелли читается до сих пор отчасти потому, что это полезное наставление тем, кто не готов смириться с судьбой и нуждается в предельно искусных способах победить более могущественные силы.

Однако из этого едва ли следует, что политики должны игнорировать все факторы, объективные и субъективные, которые могут предупредить о кризисе и помочь избежать его.

Споры о детерминизме ведутся с тех пор, как греческие стоики определили два внешне противоречивых фактора: нравственную ответственность личности и «причинность», идею о том, что наши действия – неизбежный результат цепи предшествующих событий [8]. Именно против детерминизма средневековой католической церкви, которая утверждала, что у истории есть единое направление и цель, яростно выступал Макиавелли. История XX в. превращает детерминизм в самую существенную философскую проблему, с которой сталкиваются политики, поскольку за заблуждениями марксизма и прочими глупостями лежит коренная ошибка – слишком буквалистский перенос уроков прошлого в будущее.

Марксизм – классический пример детерминистской философии, но детерминизм также сыграл свою роль в политике умиротворения нацистской Германии в 1930-х гг. Умиротворение обнажило опасность фетишизации силы – у кого она есть и у кого ее нет, – что ставит человека перед трудным выбором – необходимостью либо овладеть силой, либо подчиниться ей. К примеру, издатель лондонской Times Джеффри Доусон, сторонник умиротворения, задавался вопросом: «Если немцы так могущественны, как говорят, не стоит ли нам договориться с ними?» [9]. Чемберлен считал, что перевооружение Германии – вызывающий тревогу, но неизбежный результат ее промышленной мощи, значительного и динамичного населения и стратегического расположения в центре Европы. Таким образом, нацистского лидера остановить невозможно.

В отличие от респектабельного и честного Чемберлена Черчилль был пьяницей и окружал себя «толпой непристойных roués[4]» [10]. Именно такая личность, изменчивая и властолюбивая, оказалась противоядием фатализму Чемберлена. Восторженно-сентиментальное отношение Черчилля к Британской империи не позволяло ему представить исход, на который не мог бы повлиять британский премьер-министр. Таким образом, он понял алогичность отношения Чемберлена к Гитлеру, что свело к нулю влияние самого Чемберлена.

Черчилль по натуре был плюралистом: он верил во взаимодействие многих факторов (особенно в его собственных действиях) и в то, что ни один из них не может определить будущее. Подобно Рональду Рейгану, еще одному лидеру, который оказался более проницательным, чем его косные чиновники из министерства иностранных дел, относившиеся к нему с пренебрежением, Черчилль был одарен нравственной страстью – «чистой ненавистью», – которая оказалась более эффективной, чем прагматизм и фатализм Чемберлена [11]. Фраза из инаугурационной речи Рейгана могла бы быть цитатой из Черчилля: «Я не верю, что судьба накажет нас за наши действия. Я верю, что судьба накажет нас за наше бездействие».

Рейгану в 1980-х гг. могло бы показаться абсурдным утверждение, что холодная война не вечна и что Берлинская стена рухнет. Рейган, таким образом, демонстрировал другую особенность детерминизма: чрезмерный рационализм, недостаток, к которому наиболее склонны политические аналитики и прочие эксперты. Обычный рационально мыслящий человек никогда бы не бросил вызов Гитлеру так, как Черчилль.

Если Черчилль и Рейган демонстрировали стратегическую и нравственную решительность вопреки существенным трудностям, то в 1993 г. президент Клинтон, судя по всему, проявил фатализм сторонников умиротворения, не решившись на интервенцию в бывшую Югославию для предотвращения военных преступлений боснийских сербов против боснийских мусульман.

Наиболее жесткая критика невмешательства Клинтона в события в Боснии прозвучала со стороны поклонников Исайи Берлина, чья защита права личности бороться против великой несправедливости и исторических, культурных и географических ограничений звучала постоянным рефреном во время дебатов по Боснии. Берлин и Черчилль ненавидели детерминизм, однако в географической и культурной картине Судана, нарисованной Черчиллем в «Войне на реке», детерминизм виден невооруженным взглядом. Для уяснения различий между тревожным предчувствием, что разумно, и детерминизмом, который зачастую лишен этого свойства, необходимо объяснение этого явного противоречия.

В разгар холодной войны, когда общественные науки были на подъеме и обещали найти решение всех проблем, как только будет собрано достаточно данных о характере человеческого поведения, в то время, когда многие ученые с презрением отвергали буржуазные ценности во имя утопий марксистского толка и объявляли людей «политическими животными», Исайя Берлин, который жил и преподавал в Оксфорде, выступал в защиту буржуазного прагматизма, отдавал предпочтение «умеренным компромиссам» перед политическими экспериментами, сомневался в ценностях общественных наук и скептически оценивал пользу от участия в политической жизни [12]. Он олицетворяет собой скептицизм и интеллектуальное мужество, к которому должны стремиться все государственные деятели.

Свои аргументы против детерминизма Берлин суммировал в лекции, прочитанной в 1953 г. и опубликованной в следующем году под названием «Историческая неизбежность». В ней он охарактеризовал как безнравственное и трусливое убеждение в том, что нашу жизнь определяют мощные объективные силы, такие как биология, география, окружающая среда, законы экономики и этнические особенности [13]. Берлин упрекает Тойнби и Эдварда Гиббона за их представление о «нациях» и «цивилизациях» как о чем-то «более конкретном», чем отдельные личности, которые их составляют, и за мысль о том, что такие абстракции, как «традиция» и «история», «мудрее, чем мы». Михаил Игнатьев, биограф Берлина, пишет: