Пламя на болотах - Ванда Василевская

— Как так? — удивился староста. — Я, что ли, отравил? Всякое случается, как же я тут могу вмешаться? Ведь собака-то уже издохла, верно? Ей уж теперь ничего не поможет.

Хожиняк задрожал от бешенства.

— Вы кто, староста или нет? Я хочу знать, кто это сделал, понимаете?

Мужик пожал плечами.

— Да откуда же мне знать, кто сделал? Что я, сторожу, что ли, ваш двор?

— Староста должен знать, что делается в деревне, — сурово сказал Хожиняк.

— Это легко сказать: должен знать… Все староста и староста! С податью — ко мне, со страховкой — ко мне, чиновники из города — ко мне! Не дай бог выборы — опять ко мне! Комендант — тоже ко мне. Человеку вздохнуть некогда, а тут еще ваша собака! Откуда мне знать, у кого на нее зло было. Может, она укусила кого или курицу задушила…

— Не валяйте дурака! — Хожиняк перегнулся через стол и близко заглянул в изрытое морщинами, темное, как древесная кора, лицо мужика. — Вы прекрасно знаете, в чем тут дело…

Староста смутился.

— Почему прежний осадник уехал? — внезапно задал вопрос Хожиняк, и староста словно сжался на скамье.

— Откуда мне знать, почему он уехал? Не понравилось, видно, у нас, вот и уехал… Семейные дела будто бы, так нам говорили…

— Уж я знаю, какие семейные дела! Ну, только меня-то вам не удастся так легко отсюда выжить!

Он грохнул кулаком по столу. Черный жужжащий рой мух взвился в воздух.

— Вы своих людей знаете, вам известно, что в котором из них сидит. Подумайте-ка хорошенько, кто это мог сделать. Захотите, так будете знать. Уж у вас средства найдутся, стоит только захотеть.

Мужик хитровато усмехнулся.

— Э, какие там средства… Конечно, кое-что знаешь, а то как же так, без ничего. Но сами понимаете, каково мне. Деревня деревне рознь. Вон в Рачках староста крест получил, там народ спокойный, не то что здесь! А у нас одни хлопоты да грызня, а все равно ничего не выходит… Сделаешь — плохо. Не сделаешь — еще того хуже. Кто его знает, как тут и быть.

— Вы должны знать, кто заинтересован, чтобы выжить меня отсюда, отравить мне жизнь. В меня уже один раз стреляли, если хотите знать.

Староста отпрянул.

— Стре-ля-ли?

— Да вот, стреляли!

— И вы ничего не сказали?

— Что толку говорить… Я думал, как-нибудь обойдется, сгладится. А тут… Нет, хватит с меня!

Маленькие серые глаза блеснули.

— А почему вы не пошли в комендатуру? Ведь это их дело, а не мое…

— А вот когда пойдете в Паленчицы, дайте им знать. Самому мне некогда.

Староста съежился.

— Вот те на! Почему это я должен давать знать? Вам это удобнее… Вы и рассказать сможете подробно, что и как, не то что я. Вы же были на месте. Оно, конечно, жалко собаку, большая была собака, с теленка. Ну да, такая и жрет много. А вы бы сели в лодку, доехали до Луга, а там уж до Паленчиц недалеко… На то и полиция, чтобы за порядком смотреть, а раз вы говорите, что еще и стреляли…

В избу вошла старостиха и, не обращая внимания на гостя, принялась накладывать дрова в черное отверстие печи. Она высыпала из чугунка несколько тлеющих углей, тщательно присыпанных пеплом, и разожгла мелкие стружки.

— У меня с этой клетью морока, а до Паленчиц не близко… А тут свинья прямо в воде лежит… Как же так! В прошлом году у меня тоже боровок пропал, хороший боровок был…

Хожиняк встал, чувствуя, что ничего здесь не добьется. Его раздражали женщина, суетившаяся у печи с полным безразличием к его присутствию, гудящий рой мух, лукавые взгляды маленьких глаз старосты.

— Ну, я пойду. А при случае поговорю с комендантом и о вас, — сказал он с угрозой в голосе.

— Почему не поговорить, почему не поговорить… Поговорить всегда можно. Господин комендант хорошо меня знает.

Он медленно шлепал за осадником, провожая его до калитки. Хожиняк на прощанье протянул руку, хотя охотнее дал бы ему затрещину. На мгновение он почувствовал на своей руке прикосновенье жесткой, как ремень, кожи и удивился, как мала эта мозолистая мужичья рука. Его уколол взгляд маленьких серых глаз, глубоко утонувших в морщинах.

Оставляя деревню в стороне, Хожиняк медленно свернул на боковую тропинку. Тонкие дымки поднимались над избами, крытыми тростником, лежащим ровнее и глаже, чем соломенные кровли. Кричал какой-то ребенок, доносился отзвук громкого говора. Он нахмурился, услышав певучие звуки чужого языка, который еще плохо понимал.

Да, со старостой каши не сваришь, незачем было и начинать этот разговор. А в Паленчицы? Осаднику было немного неловко беспокоить полицейский пост по поводу собаки. Ведь он должен бы сам справиться. Но Хожиняк чувствовал себя беспомощным, как ребенок, и это его злило больше всего. И только теперь он вспомнил, что ему же дали какие-то адреса, как это он о них до сих пор не подумал? И первым в этом списке стоял Хмелянчук, фамилия которого была дважды подчеркнута. Хожиняк уже познакомился с ним, сталкивался несколько раз, но никогда не пускался ни в какие разговоры. До сих пор ему все еще казалось, что он справится без посторонней помощи. Он и теперь не отдавал себе отчета в том, что подорвало в нем эту уверенность — отравление собаки или ночная гроза, более страшная, чем все, что ему до сих пор приходилось видеть. Необходимо было с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. С Хмелянчуком? Ну, разумеется!

Он свернул к реке, где виднелся лучший во всей деревне дом и зеленели молодые, недавно посаженные яблони и сливы. Рядом мелькали рамочные ульи, которые стояли на земле, а не по-здешнему в ветвях дубов и ольхи, как устанавливали их местные крестьяне.

Хмелянчук в холщовых штанах и белой полотняной рубахе бродил по саду, осматривая кусты крыжовника и смородины. Увидя Хожиняка, он двинулся ему навстречу.

— Вот так гость, вот так гость!

— Я к вам, знаете, по делу…

— Пожалуйста, пожалуйста! Может, сюда, на крылечко, в тени приятнее. Вот и гроза была, а опять жарко.

Они уселись на лавочке. Осадник огляделся. Ровные грядки свеклы и моркови тянулись от дома до высокой ограды. Словно зеленый туман стоял над ними укроп, поднимая прямые светлые стебли вверх. Деревца были тщательно привязаны к жердочкам, дорожка посыпана желтым песком, и Хожиняку вспомнились крестьянские дворы в родных краях. Дальше шли картофельные полосы, и, словно шелковый платок, колыхалась ровная, мягкая, молоденькая рожь.

— Хорошо у вас тут…

— Да вот делаешь, что можешь… — удовлетворенно усмехнулся мужик и потер руки.

— А там у реки чья земля?

Хмелянчук нахмурился и перевел глаза на другую сторону реки, где виднелись пологие холмы белого песку, голый берег, где зеленело лохматое медвежье ухо, еще без цветов. На полоску по эту сторону реки он явно избегал смотреть.

— А там как будто уже скошено…

— Да, скосили…

— Трава?

— Какая там трава! Ячмень скошен…

— Чей?

— Да чей же бы? Мой…

— Зачем же вы в эту пору косите?

— Я-то не косил, нет, я не косил…

— ?

— А разве узнаешь? Не узнаешь. Пришли, скосили, и делу конец… А ячмень был славный, вроде как вон та рожь. Не то что у соседей.

Действительно, рядом с бархатным, шелковисто-лоснящимся полем Хмелянчука кустились редкие, неровные всходы, виднелись проплешины, торчали низкие, тощие стебли. Темная зелень картофеля блекла и тощала на соседних полях, ряды были перекошены, кустики картофеля редки и малы.

— Такой уж у нас народ, такой уж народ! У самого нет, так он другому позавидует…

— Вы дали знать в комендатуру?

— Э, что там! Перетерпеть надо, и все.

— Староста должен бы этим заняться.

— Что староста! Кто за него голосовал, того он и будет покрывать… Кабы порядочного выбрали, тогда другое бы дело…

— Вы же сами выбираете?

Хмелянчук искоса взглянул на него.

— Всяко бывает… Ну, у нас-то, как мы отовсюду далеко, так и вправду, что сами. Да что с того? Люди у нас известно какие. Каждый за своего поднимает руку, а то и две. А потом, конечно, как деревня, так и староста. А деревня известно какая.

Пчела поднялась с какого-то цветка и жужжала у самого уха мужика. Хмелянчук следил за ней глазами.

— Ишь какая… Ну, чего жужжишь? На поле бы летела, мед собирала, чем так зря летать. Вот, говорят, пчела трудолюбива очень. Куда там — только бы летать да шуметь, а рамки в улье пустые.

— Ульи покупные?

— Зачем? Рассмотрел я улей у органиста в Паленчицах да сам и сделал. Человек для себя избу построил, а для твари не суметь? Работа легкая, только знать, как приняться.

Осадник раздумывал. Надо приступить к разговору с этим Хмелянчуком как-то иначе. О собаке, о выстреле. А разговор между тем сошел на хозяйственные дела, и мужик, видимо, совсем не торопится спросить, по какому делу пришел гость. Он сидел, окидывая глазами свое хозяйство, и лицо его сияло от удовольствия.