Пламя на болотах - Ванда Василевская

Только бы как-нибудь дождаться конца этой ночи. Хожиняк лежал и прислушивался. За стеной царила тишина. Видимо, они отказались пока от своих намерений. Впрочем, что они могут ему сделать здесь, под защитой мощных бревенчатых стен, двери, несокрушимой, как ворота крепости? Приехав сюда, он не мог надивиться и этой двери, и засовам, и всему. Но теперь он понял, что это необходимо. Его предшественник, видно, понимал, где находится. Только это мало помогло ему.

Вдруг он насторожился. За стеной раздался шелест, шорох, странное посвистывание. Он чуть не вскочил, но точно так же завыло и в печной трубе.

По-видимому, после жары и духоты с этого низкого нависшего черного неба надвигалась гроза. Теперь он уже отчетливо слышал рев ветра, нарастающий, как волны внезапного наводнения. Заскрипели, застонали стропила, в темноте метались подхлестываемые вихрем деревья. Осадник встал и, потушив свет, приоткрыл ставню.

Стекла дрожали. Ветер дул со все нарастающей силой; на фоне черного неба безумно плясали черные ветки, низко пригибалась верхушка вербы, кусты рвало во все стороны. Ветер усиливался, ревел, как огромный водопад. И, наконец, весь этот шум покрыл отдаленный рокочущий удар грома. Хожиняк смотрел и ожидал, когда стихнет гром. Но гром не утихал. Он перекатывался, наполнял собой небо и землю, усиливался, сотрясал застывший от ужаса воздух. Из края в край земли грохотало, гремело — вселенная была наполнена ужасающим гулом. Гром усиливался и притихал, превращаясь в зловещий рокот, чтобы тотчас снова нарасти и разразиться страшной канонадой. Ветер вдруг утих, словно испугавшись грохота, притаился в ночной тьме.

Осадник стал на колени на лавке и прислонился лбом к стеклу. У него шумело в ушах, голова лопалась от грохота. Казалось непостижимым, что этот шум не прекращается, ведь должен же он хоть на мгновение прерваться, хоть на мгновение утихнуть. Но гром гремел без интервалов. На помощь ему, видимо, подоспели другие раскаты, промежутки между ними стирались, и они обрушивались на перепуганный мир невыносимым грохотом, из конца в конец бомбардируя землю. Звуки нарастали, усиливались, и вдруг все небо осветилось голубым огнем молнии. Теперь Хожиняк ясно увидел черную растрепанную крапиву и лебеду во дворе, словно вырезанный из бумаги силуэт вербы, даже довольно отдаленную собачью будку. Молния не угасала. На небе словно трепетали яркие отсветы каких-то гигантских прожекторов. Зловещее освещение то загоралось, то меркло, как мигающий огромный глаз, но свет не угасал ни на мгновение, пурпурный и синий, будто небо переламывалось пополам. Деревья и кусты стояли в непрестанном призрачном блеске, мир пылал неистовым пожаром. Хожиняку стало страшно. Ему никогда не приходилось видеть такую грозу, чтобы гром гремел без перерывов и молния горела неугасающим факелом. Но, очевидно, здесь, в этой проклятой стране, все возможно.

В огне молнии он увидел собственную руку на подоконнике, синюю, словно рука призрака, и содрогнулся. Надо бы, собственно, выйти, заглянуть в конюшню, животные могут с испуга начать биться о кормушки и загородки. Но ноги отяжелели, будто скованные, он был не в силах шевельнуться. Прямо над домом стояла огромная свинцовая туча, края ее пылали, как раскаленное добела железо.

Он захлопнул ставню и сел на кровать. Дом трясся от непрестанного грохота, и яростный свет заливал комнату, несмотря на закрытые ставни. В щелях пылало зарево, где-то поблизости, совсем рядом, ударил гром. Осадник вскочил. Ему показалось, что молния ударила в конюшню и что теперь наскоро сколоченная постройка пылает, как охапка соломы. Он снова подошел к окну и выглянул. Конюшня чернела на фоне ослепительно светлого неба, пламени нигде не было видно.

Он уже не вернулся в постель и, стиснув зубы, решил переждать. Ведь не светопреставление же это, хотя и похоже, что врата ада разверзлись и выпустили на землю всех своих обитателей. Должно же это когда-нибудь кончиться. Он взглянул на часы — в окнах было светло, как днем. Непрестанная пальба и неугасающий свет молний продолжаются уже полчаса.

Теперь стремительно забарабанили по крыше крупные капли дождя. Хожиняк на мгновение передохнул. Гром утих, и свет молний стал мерцать, как потухающая лампа. Но через минуту гул грома снова заглушил стук дождевых капель по крыше. Свинцовая туча воротилась и снова висела над самым домом, снова клубилась и грохотала громом. Громы опять собирались и ударяли с удвоенной силой. Казалось, что мир рушится, что горит само небо, все смешалось в диком грохоте, будто небосвод рухнул на оглушенную землю.

Ослепленный и оглушенный, с побелевшими губами, смотрел на это осадник. А гроза все продолжалась. Туча уходила и снова возвращалась, словно притягиваемая каким-то магнитом, кружилась на месте, все еще огромная и тяжелая, все еще неся в себе неисчерпаемые запасы сверкания и грохота.

Это продолжалось почти до утра, когда прошел небольшой дождик, и венок туч, круживших на одном месте всю ночь в бичуемом молниями небе, наконец развязался. Скоро проглянула бледная предутренняя лазурь. Дождевые капли срывались с листьев на землю, и к тому времени, как появилось солнце, не осталось никаких следов ночного безумия.

Чувствуя себя пришибленным, изломанным, Хожиняк принялся за работу по хозяйству. Ложиться уже не стоило. Он взял из сеней лопату и выкопал возле навозной кучи яму. С отвращением потащил туда тяжелое, уже вздувшееся тело собаки. Дождь проложил узенькие дорожки в слипшейся рыжей шерсти, желтела обнаженная мертвая кожа. Глаза вылупились. Он подтащил пса к краю выкопанной в мягкой почве ямы и столкнул сапогом вниз. Затем торопливо засыпал мокрыми комьями земли, сравнял лопатой, присыпал сверху навозом. Никаких следов не осталось. Осадник обрядил коня и корову, подбросил в ясли свежей травы, которую поспешно накосил на склоне холма, и, отерев соломой сапоги, окружным путем, минуя деревню, направился к избе старосты.

Старосту он застал во дворе. Еще весь заспанный, тот осматривал свое хозяйство и всей пятерней чесал всклокоченную голову. Должно быть, он еще издали заметил Хожиняка, но притворился, что совершенно поглощен дверцей хлева, которую пытался приладить. Лишь когда осадник подошел вплотную, он приветствовал его широкой улыбкой на давно не бритом лице. Однако Хожиняк заметил промелькнувшую в его маленьких серых глазах тревогу.

— Ну и гроза была, ну и гроза! У меня всю крышу растрепало да вот клеть повредило, приходится чинить… — начал он разговор, меряя глазами гостя и в то же время стараясь избежать его взгляда.

— Вон, поглядите, поросенок прямо в воде лежит.

Хожиняк рассердился:

— Что мне до ваших поросят! Я пришел к вам по служебному делу!

— По делу? — встревожился староста и выпустил из рук расшатанную дверцу. — Тогда надо бы в избу, раз по служебному…

Он медленно пошел к дому, осторожно погружая черные ступни с искривленными пальцами в размякшую, перемешанную с навозом глину. У осадника челюсть тряслась от раздражения. Он едва не стукнулся головой о низкую притолоку. Ребенок в одной рубашонке пугливо проскользнул мимо него, загребая кривыми ногами, над которыми колебался огромный, вздувшийся, как барабан, живот.

— Что ж, раз по служебному… — медленно повторил еще раз староста и уселся за стол, на котором темнела засохшая корка черного хлеба. Ее жужжащим роем облепили мухи. Вся поверхность стола, пузатая печка, стены — все было черно от мух. Хожиняк с отвращением присел на скамью, отыскав местечко почище.

— Мух, мух в этом году, да надоедливые такие, — все так же неторопливо говорил староста. — У вас там, на горке, тяга есть, так они не так плодятся, а у нас просто не знаешь, что и делать. Глина во дворе, мокро всегда, навоз, вот им и нравится.

— Я не о мухах разговаривать пришел, — нетерпеливо проворчал осадник.

— Да ведь понятно, что не о мухах. Оно, конечно, и муха божье творение, везде мухи есть. Вон моя старуха принесла мухомору, разложила повсюду, а только то и вышло, что кошка отравилась. Хорошая была кошка, и с котятами. Теперь и тварь пропала и котята издохнут, без матери такие маленькие не могут…

— А у меня собаку отравили, — оказал Хожиняк, и сам удивился, как холодно и пусто звучит его голос.

Староста беспокойно шевельнулся.

— Собаку? Вот горе… А мне, кстати, лесник говорил, что продал бы собаку. Ничего собака, от хорошей суки, ну и от волка. Такая собака, уж она убережет. Она в случае чего может и лошадь загрызть, прыгнет, вцепится в горло, только и всего…

— Я у вас советов не спрашиваю! У меня вчера вечером отравили собаку, я требую, чтобы вы вмешались в это дело!

— Как так? — удивился староста. — Я, что ли, отравил? Всякое случается, как же я тут могу вмешаться? Ведь собака-то уже издохла, верно? Ей уж теперь ничего не поможет.