Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Баклажан заставляет вас ждать, в то время как самородок только и ждет вас, ребята, вот и вся разница!
Здесь он начинает изображать крестьянина, который ждет, пока созреет баклажан, и вся площадь взрывается одним веселым смехом. Вот умора — крестьянин в ожидании баклажана!
— Золоту же не страшна засуха, — продолжает президент уже серьезно. — Золото не боится ни времени, ни ненастья. Золото, серебро, бронза, никель и нефть лежат там, где оставил их Бог, чтобы человек нашел их и разделил со своим ближним.
Президент делает небольшие паузы между каждой следующей фразой. И вдруг — вопрос:
— Вы хотите, чтобы пришли иностранцы и вместо вас выкопали золото, которое Господь спрятал в глубине вашей земли?
(Заметьте, он не сказал «нашей», он сказал «вашей» земли.)
«Нет, — гремит толпа, — не надо шахтеров-иностранцев, нет!»
Так говорит президент. Это весьма тонкий подход, хоть на первый взгляд этого не скажешь. Он обращается к крестьянам Севера, тем самым, которых покойный Генерал Президент еще не так давно истреблял, как раз потому, что они отказывались покидать свои поля, чтобы спуститься в шахты.
— Конечно, здесь нужны крестьяне! Шутка с баклажанами лишь для того, чтобы вас позабавить, но нам нужны крестьяне, вакейрос[22] и охотники, это сама жизнь, это чрево, полное ваших собратьев шахтеров! А когда шахтеры утомятся, они в свою очередь станут крестьянами, крестьянин возьмет кирку шахтера, а шахтер — лопату крестьянина, потому что необходимо, чтобы крестьянин обогащался, а шахтер дышал свежим воздухом, и это называется братством, в этом и есть сила родины, ваше братство, могучая сила нашей родины!
(В этот раз он сказал «нашей», «нашей родины».)
Овации, естественно.
Так говорит президент. В следующем потоке фраз он станет восхвалять регулярность заработной платы по сравнению с сомнительностью урожаев. Зарплата шахтера — это живительный дождь в конце каждой недели. В субботу вечером протягиваешь ладони, и они наполняются, никаких засух! Загвоздка лишь в том, что, по слухам, шахты больше убивают, чем кормят, а за рабочими там следят начальники в форме и обращаются с ними, как с рабами, и ни один грамм золота не упадет к вам в карман. «Вы ведь слышали об этом, не так ли? И даже из первых уст! Вы слышали это от тех, кто вернулся оттуда, полумертвые кумы и сваты, на глазах у которых их же братья погибали, раздавленные обвалами плохо укрепленных сводов, унесенные потоками грязи, задушенные при находке своего первого самородка, сожранные шахтерской лихорадкой, скончавшиеся от помешательства. Не так ли? Так вот, это была правда! — восклицает президент. — Ваши свидетели сказали вам правду! — И он видит, как это слово «правда» отражается на лицах слушающих. — Самая настоящая правда, — продолжает он. Прежде чем добавить, гораздо тише, среди гула закипающей ярости, почти как если бы он клялся собственной головой: — Но все это было до меня».
Так говорит президент.
— Посмотрите мне в глаза! Все, смотрите мне в глаза, ну же!
И все, до самых последних рядов на другом конце площади, ищут глаза президента, и каждый лично погружается в них.
— Вы полагаете, что я способен лгать вам, как покойный Генерал Президент?
Пусть они хорошенько подумают! Неужели он избавил их от этого палача, чтобы в свою очередь явиться сюда и обманывать их, прямо здесь, он собственной персоной, и именно их? — «Я? Я!» И он видит, как они отрицательно качают головами, он слышит, как они в один голос отвечают «нет».
— Это ваши погибшие товарищи послали меня к вам: твой отец, за которого я отомстил, твой брат, за которого я отомстил!
Президент тычет указательным пальцем в толпу, то туда, то сюда, и каждый, кто потерял близких в тех страшных репрессиях, чувствует, что именно на него указывает палец мстителя.
Так говорит президент.
И вот он приступает к долгожданному сюрпризу.
— Пусть откроют грузовики!
Грузовики битком набиты новыми подсобными орудиями: сита, кирки, ацетиленовые лампы, полное снаряжение шахтера, все самое необходимое для золотоискателя, все бесплатно, даром, от трех самых крупных землевладельцев региона:
— Дон Меркурио Мартинс доставил лампы, дон Теобальду де Менезес Перейра — сита, донья Кунья да Понте, моя родная тетка, — все остальное…
Так говорит благословенный президент, который самолично будет следить за здоровьем шахтера и процветанием крестьянина…
— Самолично!
Но двойник про себя говорит совсем другое.
Мыслями он уже не здесь.
«Конец комедии, это моя последняя речь. И сегодня вечером в отсветах факела в доме Цезаря Эльпидио уже не я буду выслушивать ваши жалобы и слова благодарности, это будет другой я, который уже не будет мной».
8.
Он и в самом деле в тот же вечер перешел границу; он торопился к морю. Море неблизко. Нужно пересечь половину континента, чтобы добраться до него. Он держит в руке поводья ослицы, которая везет его скарб, оружие, воду, припасы, кинопроектор и коробки с пленками. Ослица скачет так быстро, что не отстает от лошади, скачущей галопом. Он, так же, как и легендарный Перейра, стремится убежать от своей судьбы. Ему так же это не удастся, но и он заслуживает того, чтобы мы рассказали об этой попытке. В настоящий момент ему требуется только одно — как можно больше увеличить расстояние между ним и границей. Когда он пересечет континент, он сразу, с разгона, пустится дальше — за океан. О! Да, если бы это зависело только от него, он взмыл бы, как птица, и мигом очутился бы в Америке! По счастью, ночь выдалась лунная; от одного края горизонта до другого прямым вектором легла дорога белого камня, как линейка, разбитая черточками электрических столбов. Когда между этими столбами протянутся провода, а у их подножия лягут железнодорожные рельсы и по этим рельсам побегут поезда, дрожащее гудение электричества будет задавать ритм путешествиям.
А пока он скачет, скачет, следуя вдоль будущего пути электричества.
Но проходят часы,
столбы кончаются,
дорога растворяется в зарослях каатинги,
лошадь фыркает,
ослица замедляет шаг,
луна затягивается облаками…
И вот он разводит костер, в самом сердце континента.
Он распряг ослицу, поставил кинопроектор и коробки с пленками рядом с огнем, чтобы их не попортила ночная роса, он зарядил ружье и теперь сидит и думает, глядя на языки пламени.
Он думает о своем двойнике, который с сегодняшнего вечера выслушивает сетования всего народа, сидя под раскидистым деревом у губернатора Цезаря Эльпидио. Сейчас перед ним, должно быть, еще выстаивает длинная очередь желающих поделиться своими горестями. У него впереди часы людского горя, которым придется давиться, отвечая своим вечным «я выслушал тебя», стоящим настоящего отпущения грехов. «Ты поднимаешь руку, кладешь ему на плечо и говоришь: „Я выслушал тебя». Не мешкай! Нет, не гладь мое плечо, можно подумать, что ты хочешь переспать со мной! Сколько раз тебе повторять: эта рука не просто рука утешителя! Это отеческая рука, именно, но она сразу переходит к следующему — не забывай, семья-то многочисленна! Твоя рука должна утешать и отпускать. Давай снова! Она обнимает и отталкивает, я уже сто раз тебе говорил. Снова! Скажи мне: „Я выслушал тебя“. Нет, ты не слышал меня, идиот! Я не услышал этого в твоем голосе, не увидел в твоих глазах, не почувствовал под твоей рукой. Твоя рука не горит, она холодна, как дохлая рыбина! Как же ты хочешь, чтобы я почувствовал себя успокоенным, если мне на плечо ложится какая-то вялая клешня, пахнущая остывшей мочой? Все равно, что исповедоваться ночному горшку. Что такое? Ты уже думаешь о теплой постели? Об отдыхе? Об ужине? Я только что излил душу прожорливому пузу? Снова! Я не исповедуюсь брюху, я несчастнейший из всех живущих на земле! В брюхо, которое хочет выдать себя за сердце, я вонзаю лезвие своего ножа! За кого ты их принимаешь? Их не так-то просто провести. Их можно обмануть, только если они сами этого захотят! Ты сам должен пробудить в них это желание быть обманутыми! И тебе же надлежит следить за тем, чтобы оно не угасло! Политика — это парадокс зрителя. Не то чтобы они любили бакалау ду менино[23], но они хотят его полюбить, понимаешь? Если ты не научишься этому фокусу, он обернется кровавым месивом революции. Они поверят кому-нибудь другому, а тебя изрубят ударами мачете. Ты полагаешь, я стану рисковать своим правлением из-за твоей пустой башки? Снова, бестолочь! Найди нужный тон, иначе я просто выпотрошу тебя! Честное слово, выпущу тебе кишки наружу!»
Во время этих упражнений он приставил лезвие ножа под нижнее ребро своего двойника. Небольшого движения кисти было бы достаточно. Он сделал бы это. В другой раз он приставил ему к виску дуло своего револьвера, точно так же, как делал это Перейра. Его палец лежал на курке. Он спокойно мог бы спустить его.
