Сибирский послушник - Алексей Смирнов

Швейцер почувствовал, что уже ненавидит Волжину. Вот жаба! Жаба, безмозглая.

Волжина вовсе не была похожа на жабу, но он упрямо твердил про себя: жаба! жаба!

Однако светскую беседу полагалось продолжить.

- А вам уже делали операции? - с фальшивым интересом спросил Швейцер.

- О да, - Волжина прикрылась веером и сделала глупые, страшные глаза.

12

... Разошлись к полуночи.

Мать Саломея ударила в ладоши, и барышни, вмиг бросив кавалеров, слетелись к ней и выстроились в строй.

- Прощайте! - крикнул кому-то Берестецкий, маша платком.

Ему не ответили. Дамы перешли в иное измерение.

Швейцер вытирал лоб. Танцы его утомили; несколько раз он - без особой надежды - принимался задавать партнерше наводящие вопросы, упоминая невзначай то табличку, то наркоз, то посторонних врачей и сестер. Реплики Волжиной были скучны и бесцветны; Швейцер понял из них одно: в женском Лицее есть своя каморка, медицинский кабинет сродни тому, где хозяйничал Мамонтов, и воспоминания гостьи не выходили за рамки этого кабинета. Тогда Швейцер прекратил расспросы, и остаток вечера они танцевали молча, как куклы, следуя раз и навсегда установленному канону. Волжина выглядела разочарованной, хотя было непонятно, на что она рассчитывала и чего ждала от кавалера.

Швейцер, конечно, читал и слышал многое о надеждах и ожиданиях дам, но в Лицее о том невозможно было помыслить. Невозможно настолько, что никто и не мыслил, а пришлые барышни не воспринимались как объекты последних в своем роде желаний, за которыми - тьма; они будоражили воображение, возбуждали тревожное волнение, будили предчувствия, но все дальнейшее содержалось за семью печатями.

На этот случай каждый лицеист вел секретный альбом, в котором, впрочем, не было никакого секрета, и даже напротив - вести его в свое время деликатно подсказали отцы. Они не приказывали, они осторожно намекнули, сообщили воспитанникам мягкий толчок. В альбом переписывались любовные стихи, туда же срисовывались сердечки, рыцарские эмблемы и гербы, которые хоть сколько-то ассоциировались с ухаживанием. Альбомы прятались от чужих глаз; лицеисты показывали их только самым верным друзьям, поверяя им невинные, смешные тайны и мучаясь раздумьями, что бы еще такое втиснуть в альбом, чтобы достроить некое призрачное здание, замок. На самом деле замки строились - и никогда не достраивались - в душах; альбомы были зыбким отражением этого беспомощного долгостроя, а может - руин.

Музыкантов как ветром сдуло. Пробей часы - и вышло бы как в сказке про Золушку, когда кареты превращаются в тыквы, лакеи - в крыс, и все такое, но сказка, как вечно бывает со сказками, прошла стороной, и все обернулось прозой. Швейцер ушел с бала ни с чем - если брать один бал, в прочем смысле его знание умножились. Табличка, кухонная дверь, вертолет: отлично, будет, с чем разобраться, но это - завтра. Когда на тайгу упадет тьма, он попытает счастья.

В спальне он сел на кровать, достал из тумбочки альбом и сразу положил обратно. Волжина не стоила специальной записи. Вместо альбома он вынул другой предмет: маленькую черно-белую фотографию. На снимке была мать Швейцера: призрак, незнакомка, существо из другого мира. Белокурая женщина лет тридцати смотрела прямо перед собой. Саллюстий, когда Швейцер показал ему снимок, сказал, что фотография была сделана для документа - паспорта. Этим объяснялись невыразительность взгляда, строгость прически, нетронутый белый фон. Швейцер слыл счастливцем: у него была целая фотография, другие не имели и того. У Коха, к примеру, сохранилась только отцовская перчатка, правая. Недодоев носил на шее образок, доставшийся от родителей; Берестецкий владел дешевым портсигаром, в котором еще оставались табачные крошки.

"Не было времени, - говаривал Саллюстий и тяжко вздыхал. - Хватали, что под руку попадется. Берегите, чада, эти драгоценные предметы, в них - ваша память".

И они берегли. Листопадов - так тот вообще располагал каким-то странным лоскутом, оторванным то ли от платья, то ли от сорочки, и что же: лелеял его, ложился с ним спать и даже, как слышали некоторые, разговаривал.

Среди лицеистов существовал строгий уговор, закон: не трогать собрата в минуты созерцания фамильных реликвий. Этим и воспользовался Швейцер: воспитанники, входившие в спальню, видели, с чем он сидит, и не смели его беспокоить. Он ничего не обдумывал, не строил планов, оставляя все дело на завтра и доверяясь судьбе, ему всего-то и хотелось, чтобы его не тормошили, оставили в покое, он не хотел разговаривать. Как случалось всегда, лицо на снимке вскоре заворожило Швейцера, и от лицеиста остался голый разум, проросший и воплотившийся в глаза, прочее тело исчезло. Он всматривался в фотографию, готовый взглядом прожечь ее насквозь. В какой-то миг ему почудилось, что та уже стала дымиться, но дело было в навернувшихся слезах, размывавших контур. Он и в мыслях не допускал, что женщина, изображенная на снимке, могла где-то жить, ходить, произносить слова. Швейцер, несомненно, верил в это, но вера - одно, мысли - совсем другое. И уж всяко не надеялся он встретить ее вовне, за Оградой, не к ней он собрался. Цели и задачи должны быть реальными, скромными - хотя какая тут скромность.

"А зачем я все это делаю? Может, к черту?.. Неубедительные галлюцинации плюс какие-то важные дела во внешнем мире, до которых ему не должно быть дела. Он не знает такого слова: "стеб" - что это? Может быть, это не имеет значения, и знание с незнанием тоже обманчивы? И страшно, конечно, тоже. Вот только непонятно, чего больше страшно - собственной наглости или..."

Второе "или" было гораздо хуже. Болезнь, вполне возможно, зашла слишком далеко и стала неизлечимой. А он молчит, рискуя заразить остальных. Где же тут честь? Какое ему мнится самопожертвование? Ведь мнится же, господа, маячит на заднем плане, бездарно притворяясь героическим горизонтом. Гордыня в крайнем выражении, греховная закваска.

- Куколка, ложитесь, - предупредил его Остудин. - Сейчас пойдут с проверкой.

Не выпуская из рук фотографии, Швейцер разделся и спрятался под одеяло.

Дурак, он опять забыл поговорить с Вустиным. Важна любая мелочь, а Вустин мог умолчать о какой-то детали, которая изменит все. Что мелочь - он даже не спросил про злополучный лаз.

В спальне шептались.

- Я, когда клал ей на талию руку, нарочно провел повыше и дотронулся...

- Стыдитесь! И что она?

- Причем тут стыд? Я же не про вашу даму рассказываю. Она - ничего, словно и не заметила. Начала говорить про погоду, про уроки...

- И не покраснела?

- Да я не посмотрел, волновался очень.

- Вустин! Эй, Вустин! . . Как это вас угораздило повалить даму?

- Отвяжись.

- О-о, господа, ну и хам! Мы с вами брудершафт не пили, Вустин. Откуда такая фамильярность?

- Оставьте его, не видите - он сейчас вспыхнет, как спичка.

- Потушим. Вустин! Вам надо было танцевать с матерью Саломеей.

- Вот! Тогда бы он так просто не встал.

- Господа, живот у всех в порядке? У меня что-то крутит.

- Вы бы больше эклеров ели. Сожрали штук пять! Это из-за вас подвозить пришлось.

- Вам-то что? Вы зато по части напитков... Смотрите, не напрудите в постель.

- Оштрах, киньте подушку, я его...

- Тише вы! Сейчас в карцер пойдете!

- И отлично - Листопадова помучаем.

- Раевский не даст.

- А там нет никакого Раевского. Вустин! Признайтесь - вы все сочинили?

- Ему пригрезилось. Он сохнет по Раевскому.

- Тьфу!

- Да, да! Вустин! Вы оглохли? Вам надо было танцевать с Раевским.

- Лучше сразу с ректором.

- О-о-о! Вот был бы номер!..

- Ага. Руку на талию, голову на грудь...

- Господа, перестаньте! Меня сейчас стошнит.

- Нет, лучше с Саллюстием. Вустин! Здорово-то как: борода в рот лезет, козлом попахивает!

- Полный рот шерсти!

- Ме-е-е!..

- И сразу в альбом - любовную лирику. Потом показать, и сразу пятерка будет. В отличниках будете ходить!

- Заглохните, сволочи, надоели!..

- Что за выражения. Вы что, Вустин - с лакеями говорите?

- Известно, он груб. Он сыграл бы активную партию.

- А ректор - мазо.

- Где вы такого нахватались?

- Не ваше дело. Идеи витают в воздухе, господа. Александр Блок.

- Ваши идеи витают в каком-то своеобразном воздухе.

- Верно. И знаете, где такой воздух?

- Молчите лучше.

- Нет, знаете?

- Молчите, убью!..

- Такими идеями, сударь мой, пахнет в...

Удар подушкой. Еще один. Пыхтенье, писк. Луна, прожектор, черное небо.

Часть вторая. ИМЕЮ ЧЕСТЬ

1

Наивный Швейцер недалеко ушел в своих колебаниях, он не знал, что в юности чувства склонны господствовать над разумом. Швейцера утвердило в решении событие, которым именно чувства и хотели возбудить - правда, совсем не те.

До солнечного затмения оставалось три часа, и он все еще не знал окончательно, пойдет ли в кухню, заглянет ли за дверь - дальше его фантазия не простиралась. За доводы разума Швейцер принимал обычный страх. Немного отвлекала муштра, которой заведовал отец Коллодий: шел урок строевой подготовки.