Андерсен-Кафе - Дина Бакулина

— Ну, конечно.

— Не-ет, не заметила! Я только жилетку заметила…

— Да-да!.. — вздохнула Изольда. — Одет он, конечно, ужасно, кеды тоже уж очень грязные… Но знаете, Люба, при этом он всё-таки побрит… и — удивительно, конечно! — но у него такой глубокий взгляд…

Я ошеломлённо смотрела на гостью: надо же, сколько эмоций пробудил в ней вид самого заурядного бомжа!.. Всё это как-то не увязывалось в моём представлении с Изольдой. Она, насколько я её успела узнать, не слишком эмоциональна. Во всяком случае, я, по сравнению с ней, просто вулкан эмоций.

Между прочим, Изольда, одна из немногих наших постоянных посетителей, которая умудрялась совершенно не замечать Андерсена, кота, самого по себе настолько яркого и необычного, что его трудно не заметить. Кстати, может быть, именно поэтому, я не испытывала особой симпатии к Изольде.

Да и вообще, по душевному складу мы с ней слишком разные люди. Она кажется мне холодной, как… даже не знаю, как лучше выразиться… холодной, как рыба из морозилки, и настолько же выразительной.

Но сегодня Изольда явно испытывала душевный подъём. «Наверное, перегрелась на солнце!..» — добродушно подумала я.

Мне показалось, что даже Андерсен, обычно равнодушный к сей почтенной даме, впервые взглянул на неё с интересом. Впрочем, это могло мне и почудиться, — точно так же, как Изольде, случайно столкнувшейся в дверях с бомжом, наверное, почудилась несказанная глубина его чистых голубых глаз.

Я предложила посетительнице посмотреть новые поступления альманаха «Искатель». По-моему, мало кому сейчас интересны неуклюжие военные приключения, бравые милицейские детективы и скучноватая фантастика, — всё то, что печаталось некогда в этом альманахе. Если кто и собирает теперь затрёпанные брошюрки «Искателя» — так это, разве что, пожилые офицеры в отставке. Но Изольда Олеговна почему-то принадлежала к числу поклонников альманаха, и четвертый номер «Искателя» за 1981 год был сегодня целью, а может быть — только поводом для её визита…

Следующий день

Изольда Олеговна уже второй час сидела за столом в нашей лавке, и пролистывала журналы разной тематики на английском языке. Нужных ей пятого и шестого номеров «Искателя» за 1967 год у нас не было, поэтому она переключилась на английские журналы.

Дома, судя по всему, делать ей было нечего. Благодаря своему не слишком открытому характеру, а также привычке постоянно хвастаться и превозноситься, Изольда не сумела приобрести друзей за время лучшего, благополучного периода своей жизни.

Теперь же, когда ей пришлось остаться один на один с таким же холодным, как и она сама, миром, Изольда вдруг остро почувствовала потребность в чьём-нибудь участии. Похоже, больше всего ей хотелось выговориться. К сожалению, я оказалась, кажется, единственным на свете существом, готовым выслушивать её длинные и однообразные монологи.

Как я уже говорила, я не чувствую особой привязанности к Изольде. Она не очень близка мне по духу, но по-человечески мне, конечно же, её жаль. Тем более, что она постепенно начинает оттаивать, отходить от своего потрясающего эгоизма… Поневоле пришлось, — но всё же… А вообще, правильно говорят: чужие недостатки всегда видны лучше, чем собственные, — может, это и ко мне относится.

Но одно могу сказать наверняка: уж превозношением я точно не страдаю! Правда, по-настоящему, у меня, в отличие от Изольды, и повода-то для этого никогда не было.

Кстати, если вы думаете, что я Изольду всегда внимательно слушаю, то ошибаетесь. Во-первых, у неё довольно противный голос, вернее не сам голос, а его тон: когда Изольда говорит, — даже если просто что-нибудь рассказывает, — кажется, что она распекает студента.

Да и говорит она, как правило, одно и то же: вспоминает, как была некогда благополучна и сокрушается, что это благополучие внезапно ушло из её жизни. Уж и не знаю, как ей удаётся говорить такие вещи поучительным тоном!.. Видимо, этот тон так вошёл у неё в привычку, что даже содержание речи, на него не влияет.

Да и не только в тоне дело: не могу же я выслушивать одно и то же по сто раз!.. А потому чаще всего полностью или частично отключаюсь от изольдиных монологов и занимаюсь своими делами.

Между прочим, Изольду моё равнодушие тоже не слишком беспокоит: она и сама не привыкла слушать. Для неё главное другое: когда она выстраивает свои бесконечные монологи, жизнь снова идёт по плану, — она, как и прежде, находится в центре вселенной, а всё остальное вращается вокруг неё.

Рыбка в целлофане

На этот раз наше с Изольдой общение прервал неожиданный приход вчерашнего бомжа. В руках у него была связка книг, да так слабо перевязанная, такой хлипкой, видавшей виды бумажной веревкой, что было непонятно, как он только не растерял все книги по дороге.

Андерсен опрометью бросился встречать гостя. Кот с непонятным энтузиазмом обнюхал широченные, короткие, когда-то зелёного цвета брюки посетителя и замер в позе ожидания. И точно, — нюх не подвёл Андерсена: бомж запустил руку в глубокий карман штанов, достал оттуда маленькую, завернутую в целлофан рыбку и, развернув, радостно бросил её прямо на пол.

— Вот, братан!.. Специально для тебя, в Обводном канале поймал, — гордо сказал он коту.

Андерсен даже зажмурился от восторга. Он бочком подошёл к рыбке, одной лапкой дотронулся до неё, потом, подцепив когтями, подбросил вверх. Рыбка, проделав сальто в воздухе, шлепнулась на пол. Андерсен, выгнув спину, бочком попятился прочь от тушки, потом так же бочком приблизился и повторил всё сначала. В общем, когда рыбка достаточно налеталась, Андерсен с довольным урчанием очень быстро уплел неожиданное угощение.

Сначала мне захотелось для порядка возмутиться чем-нибудь: или тем, что рыбка выловлена из грязного Обводного канала, или тем, что бомж её прямо на пол бросил, но устроенное Андерсеном шоу вдребезги разбило мою решимость. Тем более, что, взглянув на них обоих, — на бомжа и на Андерсена, — я почувствовала между ними такое взаимопонимание, что возмутиться стало и вовсе не возможно.

— Ну, хорошо, давайте посмотрим ваши книги, — благодушно сказала я.

В связке было шесть книг… Три из них для детей, в том числе «Семь подземных королей» и «Жёлтый туман» А. Волкова, — обе с классическими иллюстрациями Владимирского. Третьей детской книгой оказалась «Голубая чашка» Гайдара. Остальные: «Новеллы» Гофмана, «Дары волхвов» О. Генри и «Мистерии» Гамсуна.

Несмотря на то, что у нас уже были в наличии О. Генри и Гамсун, я, почему-то решила взять все книги.

Видимо, хорошо зная порядок, бомж снова засунул руку в карман своих полинявших, когда-то зелёных штанов, и извлёк оттуда справку, которая, так же, как и рыбка, была завёрнута в целлофан, — такие справки дают бездомным в качестве временной замены паспорта. В справке говорилось, что бомжа зовут Серафимом Васильевичем. «Какое редкое имя — Серафим! — подумала я. — Никогда не встречала людей с таким именем».

Бомж Серафим оказался очень начитанным: когда я рассматривала принесённые книги, он умудрялся давать им такие точные характеристики, что было ясно — он хорошо знает и авторов, и произведения. А «Голубую чашку» ему, оказывается, читали в детстве родители. «Да, конечно, ведь бомжами не рождаются!..» — глубокомысленно рассудила я.

Всё время пока мы рассматривали книги, Андерсен не отходил от Серафима ни на шаг, смотрел ему в глаза и жадно внимал каждому слову. Можно было подумать, что Андерсену очень важно, как Серафим относится к О. Генри и Гофману.

Изольда тоже, по-моему, очень внимательно прислушивалась к нашей беседе, но виду старалась не подавать. Она сидела на стуле за столиком, выпрямившись, словно королева, и иногда украдкой смотрела на нашего посетителя. «Наверно, она сейчас сидит и тихо презирает его», — предположила я. — А может, наоборот, пытается бороться с презрением, сообразно, со своей новой философией — «быть ближе к жизни».

Бомж Серафим, в свою очередь, постоянно косился на Изольду и часто даже осекался, взглянув на неё. И в самом деле, было от чего запнуться: выглядеть она всегда умудрялась, если не высокомерно, так, во всяком случае, помпезно. Не подступись! Ну, не было в её внешности никакой простоты или открытости. Взглянув на неё, никто не смог бы предположить, что в её груди бьётся и страдает самое настоящее разбитое сердце.

Весь её облик — напряжённо выпрямленная фигура, неприступное выражение лица и высокая вычурная прическа — так противоречили разномастному, бесшабашному одеянию Серафима. Честно говоря, рядом с ней он больше всего напоминал клоуна из цирка, — особенно, когда молчал. Но, если уж он начинал говорить, то воспринимать его в целом становилось ещё труднее: несоответствие между его обликом и культурой речи было вопиющим. Создавалось впечатление, что он с некоторых пор потерял уважение к общепринятым нормам и теперь, что называется, ни в грош их не ставит. Он и вправду чем-то похож на циркового клоуна, который однажды, заигравшись, забыл снять грим.