Песочное время - рассказы, повести, пьесы - Олег Постнов

- И это все правда?

- Что?

- О перевертышах.

- Правда. Проверьте сами, если хотите. Разбейте окно... Только не здесь, прошу вас. Это моя машина.

Он смолк. Мост кончился.

- Слушайте, Сульт, - сказал я. - Все действительно странно. Тот же снег... Мне казалось тут давеча, что он вот-вот пойдет.

- Что ж, он может, - Сульт кивнул.

- Полноте! В тропиках?

- А почему нет? И вообще вы педант. Откуда вы знаете, что так не бывает? Из книг?

- Австралия, как-никак.

- Австралия! Хе! Ночь вы проспали в лайнере. Утром вы здесь. Вам сказали: Австралия. Вы и поверили. Глупо!

- Стойте! Как так? Это что ж - не Австралия?

- Я не знаю, - он вдруг резко свернул. - Я сам тут недавно. Почти новичок. Год или два, не больше. Свыкаюсь с климатом, так сказать. Сульт, вы лжете!

- Ну да! - он хихикнул. - Я враль. Я также думаю, что гуманность нужна на словах. Однако на деле она бесстыдна. Человек приучается мнить себя чем-то большим. И не видит мира. Но чем меньше мы сами, тем покорней нам мир. У индусов мудрец, достигший сил, был мал, как орех. И мог убить гиганта-ракшаса, спалив попутно еще пару вселенных. То же в Библии: Давид, Голиаф. Но бросим примеры. Это лишь к слову. Когда город строился, с ним что-то стряслось. Джуди знает, что именно. Однако молчит. Возможно, так надо. А мне все равно: я не хочу знать. Город есть - и ладно. Может быть, правда, что он вдруг исчезнет. Но в этом случае, - он ухмыльнулся, - Дюркгейм тут будет совсем ни при чем.

Машина затормозила. Наклонившись вперед, я взглянул в окно.

- "Асклепий", - сказал Сульт.

Я увидел высотный пик, похожий во тьме на погасшую елку. Где-то вверху горели два-три огня. Плоские, как плита, ступени вели к подъезду. Козырек Карбузье. В холле был свет.

- Вы надолго? - спросил Сульт строго.

- Нет... я не знаю, - я кашлянул. Потом сразу вышел и хлопнул дверцей. Кажется, он обещал меня ждать.

Признаюсь, стук крови в висках был реальней тех слов, которые я сказал портье. Громила в очках, однако, все понял и вызвал лифт. Внутри я сам нашел нужную кнопку. Сонный свет этажа, ковры, глотавшие шаг, шеренга дверей с номерами. Я увидел мне нужный, стукнул костяшками пальцев дань страху - и тотчас вошел.

Приемная. Кресла в углах. Журнальный столик, банки от пива, громоздкий букет дорогих цветов. Возле двери в покой знакомый метис. Тот самый, из drug'а.

- Привет, Мак.

Я усаживаюсь напротив. Нога на ногу, улыбаюсь.

- Добрый вечер, с(р.

Ну конечно! Ведь он джентльмен. Он в парадном костюме.

- Ты к ламе?

- Да.

- Взять курс хиромантии?

- Как вы узнали?

- Пустяк. А скажи мне: он занят?

- Там посетитель.

- Давно?

- Нет. (Шепот.) Дама.

- О!

- Да.

- Что ж, подождем. Верно, Мак?

- Я тоже так думаю, сэр.

- Замечательно. А скажи-ка, Мак: ты мог бы мне сделать любезность?

- С радостью, сэр! - Он даже привстал. - А в чем дело?

- Мне недосуг. Видишь ли, Мак: я спешу. Внизу меня ждут. Пусти меня первым. Мне только взглянуть, не дольше. Только взглянуть.

- Конечно! Разумеется, сударь!

- Ты мил.

Я склоняюсь к нему. Он мнет в пальцах мою десятку. Я встаю - как раз вовремя. Это что?

Дверь распахнулась. Дама, вся в черном, прошла мимо нас. Я мог бы поклясться, что это Глэдис. Глэдис у ламы? Абсурд. Она же осталась там! На нас она не взглянула. Ждать было нельзя. Еще слыша ее шаги (ковер съел и их), я шагнул в кабинет. И увидел ламу. Я знал, что у меня есть лишь миг. Глушитель сделал из грома стук. Лама упал на спину. Я выстрелил еще раз. Потом возвратился к Маку.

- Проверь, дружище, что там с ним, - сказал я весело. Пистолет был под мышкой, как градусник. И у него был жар. - Линию жизни не забудь. И судьбы. Прощай.

Я снова был в лифте. Он сыграл в догоняшки с желудком. В холле я кивнул портье. Сульт был на месте. Я назвал свой отель. Все упало в туман и в ушах зазвенело.

Я помнил еще, как советовал Шульцу снять со стены плакат. Как он вызвал такси. Как считал мои деньги (задаток). Как бежал за мной, бормоча:

- Какое горе, герр доктор, какое горе! Как это могло быть?

- Я просто узнал его, Шульц, - я, кажется, рассмеялся. - Болван! эти желтые думают, что они все на одно лицо. А я был влюблен в китаянку. Он не мог это знать. Это он вел тогда в Берне машину. И шпионил за мной. Перестаньте скулить, Шульц! Всё в порядке.

Но он не хотел перестать.

- Горе, горе, мой Бог! Какое несчастье! Лама Бё - наш старинный друг. Его все тут знают! Год назад он вылечил мне катар. Он и вправду с Тибета. Герр доктор, поймите! Я вам должен сказать. Это ужас. Но это так. Герр доктор! Вы обознались!

Пришло такси.

- Мсье уже едет?

- Да. В аэропорт.

- Это будет вам стоить...

- Отлично.

Шофер давит газ. Такси швыряет. Я открываю глаза. За окном день. Надо мной - Сульт и Глэдис.

... С минуту, должно быть, я просто лежал. Неподвижно. Потом сел.

- Где я? - спросил я хрипло. Мой голос был вял и далек.

- Там же, где раньше, - Глэдис прищурилась и улыбнулась. - Здание Ратуши. Гостиная у фонтана. Третий этаж.

Теперь я ясно видел ее голую грудь (соски в помаде). Я огляделся. Так и есть. Я лежал на кушетке, в углу. Стол был убран, шторы раздернуты.

- Это был сон? - спросил я.

- Гипноз, - Сульт потер руки. - Ну что? Как? Было похоже?

- Он мастер, - сказала Глэдис.

Я промолчал. И молчал долго. Потом сказал:

- Сульт! Вы говорили о полиндромах.

- Это вам показалось, - любезно сообщил он.

- Всё?

- Всё.

- И Хоп-Фрог?

- Тоже.

- Гм. Значит...

- Что?

- Ничего нет?

- Напротив; всё есть. И лама жив, слава Богу. Даже не знает о вас.

- Ага...

Я еще раз - подробней - оглядел груди Глэдис. Она с смехом прикрылась рукой. Впрочем то, что в стене справа не было двери (через нее мы вышли вчера), было, должно быть, важней.

- Мой стиль, - комментировал Сульт. - Я люблю начать с пустяка. Пряжки, застежки, бусины. Мир крошится, как хлеб. Потом лепится вновь. С вами, впрочем, все было просто. Никаких вывертов, ужасов, всех этих фантазий в духе Калло. Отдых! А то как приедет какой-нибудь... клещ... - Он хихикнул. - Кстати, вы знаете? Завтра праздник цветов. Единственный в городе. Традиционный. Потому принято считать, что здесь живут хиппи. Не пропустите! Он понравится вам. - Сульт! - перебил я. - Скажите мне правду. Не лгите мне.

Вид его стал строг - как тогда, у "Асклепия".

- Да?

- Зачем вы это сделали?

Он вздохнул. И отвел глаза. Глэдис тоже вздохнула.

- Гадкая должность, - сказал он потом. - Хотел дать вам шанс. И только. Это как остановка в пустыне. Порой помогает - вроде любви. Город, впрочем, и создан для этого. Я не знаю по-русски; но разве Штильман давеча вам это не говорил?..

1992

ПЕСОЧНОЕ ВРЕМЯ*

Посвящается Дмитрию Баталину

Когда общество больно, от человека, если он хочет остаться здоров, требуются огромные усилия воли, характера, всей личности.

Сергей Абрамович Галич был уже в раннем детстве слабым и очень впечатлительным ребенком, и этим можно до некоторой степени объяснить то ужасное (и бессмысленное, как все ужасное) стечение обстоятельств, в которое он в конце концов попал на середине своей жизни.

Существовали, конечно, и другие причины, из которых главные были три: во-первых, книги, во-вторых, картины и, в-третьих, то, что на одну часть - по отцу - С.А. был еврей; это обстоятельство не требует разъяснений, тогда как, напротив, два первых в них нуждаются.

Книги в жизни С.А. заняли то место, которое обычно они и занимают в жизни ребенка из интеллигентной читающей семьи, где к тому же есть разнообразная библиотека. Паустовский однажды сказал, что человек узнает о мире на девять десятых из книг. Это, может быть, верно, но верно и другое: именно на столько же не узнает он из них о самом себе. Вопреки расхожему мнению, книги только мешают человеку узнать себя, особенно с детских лет. Увлекшись раз чтением, С.А. вскоре уже приучился легко переживать чужие жизни и сносить выдуманные невзгоды - с тем только, чтобы самого его не беспокоили на диване в столовой, где он привык читать лежа. От такого чтения глаза его уже к двенадцати годам ослабли так, что потребовались очки.

Отец С.А., Абрам Соломонович Галич, был художник. Он поздно женился и был старше своего сына на тридцать шесть лет. За эти тридцать шесть лет он успел добиться немалого на своем поприще, а к тому времени, когда С.А. вырос, уже был лауреатом различных премий и слыл за человека состоятельного; но в этом же заключалась и вторая будущая беда С.А.

Отец С.А. не был по своей натуре борцом; он плавал неглубоко и никогда - против течения. При всем том он не был и глуп, даже совсем напротив, и потому понимал свое настоящее положение. В сущности, он был несчастный человек. В кругу близких ему людей он изредка рассказывал о том странном времени, когда им, то есть ему и его тогдашним товарищам, вдруг было объявлено, что их учителя, почтенные старцы, не заслуживают вовсе того уважения, с которым к ним до сих пор относились, что "пережитки прошлого слишком сильны в них, тогда как вы, молодежь, полны сил и энтузиазма (это слово тогда очень любили), да, энтузиазма, и именно на вас лежит почетное право и даже обязанность создать искусство нового времени." - "Тогда-то, - рассказывал Абрам Соломонович, - нам вдруг дали дорогу, зеленую улицу, выставляли везде, печатали даже в журналах - а ведь нам было двадцать - что там! восемнадцать, семнадцать лет!" В этом, правда, очень умеренном смысле он считал себя тоже жертвой.