Ш-ш-а... - Пол Тот

Кстати, что за чертовщину Мисси написала маме? Я никогда не считал ее интриганкой или скандалист – кои, хотя она действительно тратила время, совершая со мной визиты. Маме никогда ни о чем особенно не рассказывала. Я объяснял это вечными мамиными проблемами: расстройство желудка, головная боль, еще какая-нибудь хреновина. А теперь призадумался.

Думаю, может быть, надо бы написать письмо Мисси или разузнать номер ее телефона, а тут появляется очередной чертов коп. Едет за мной в патрульной машине, погоняет в задницу, движется очень медленно. Когда я оглянулся, обжег его бешеным взглядом, он сразу быстренько убрался. Да, офицер Марти исполнил в участке великолепный номер, изображая моего отца, а ему требовался только мой адрес для организации слежки с помощью кореша-копа, чтобы поймать на том, за что меня можно бросить в окружную тюрьму. Я для этого слишком умен. Насмотрелся полицейских спектаклей. У моего дома наверняка стоит фургон, битком набитый спутниками и радарами.

Черт возьми, самое подходящее время для выпивки, просто чтобы убраться с улиц и подумать. Все, что мне нужно, – бар, любой, кроме Рея, о котором хочется сохранить наилучшее воспоминание. А вот заведение за углом под названием «Сардж» отлично подойдет.

Снова смотрюсь в зеркало в туалете, только оно совсем дешевое, все перекашивает. Вид в зеркале суммирует происходящее. С каждым днем сильней путаюсь, словно все на планете сговорились обязательно помешать мне до конца понять, кто я такой и как здесь очутился. Невозможно узнать что-то одно в этом мире. Оно без конца вертится, шмыгает, дергается. Думаешь, что, наконец, уловил, и тут же появляются еще три неразгаданные загадки.

Вроде проклятых писем. Говоря, что мама постоянно врала, я знал, что прав, но не знал почему. Везде всегда какая-то тайна, словно кто-то шутки со мной шутит, некий тип в плаще спортивного покроя дергает за резинки длиной в три мили, привязанные ко всему, к чему я приближаюсь. Может быть, все и все в мире ненастоящее, кроме меня. Может быть, небо держится на подпорках и, если дотронешься до звезд или до облаков, опрокинется назад. Подойдешь и увидишь простую картонку с нарисованными планетами и звездами. Одна сторона картонки светлая, другая темная. Может быть, каждый вечер около семи небо кто-то переворачивает. Потом кто-то другой подсвечивает фонариком, чтобы было похоже… Ох, черт возьми, не знаю, как оно работает.

Подошел бармен, крупный жирный тип с рыжей бородой.

– Где Сардж? – спрашиваю.

– Что?

– Ничего.

– Будешь пить, или что?

В последнее время каждому нравится изображать передо мной крутого парня. Куда подевались славные времена Рея Стиля?

– Чай со льдом «Лонг-Айленд».

Можно подумать, я его оскорбил, зайдя к нему в бар, тогда как, кроме меня, там и нет никого. Он принес стакан и встал рядом, скрестив на груди Руки. На этот раз я обязательно выясню, что такого он, черт возьми, знает, чего я не знаю.

Поэтому сказал:

– Ну, что я такого сделал?

– Ничего не сделал, – сказал он. – Мне что, в собственном баре нельзя постоять?

– Просто интересно. Похоже, ты не слишком-то рад моему приходу.

– Рад. Ты вложил мне в голову кое-какие мысли.

– Как я понимаю, ты Сардж?

– Сардж мой отец. Я назвал заведение в его честь.

– А тебя как зовут?

– Стэнли. Еще есть вопросы?

– Просто разговор поддерживаю.

– На самом деле это неразговорчивый бар.

– А какой?

– Молчаливый и тихий. Куда приходят люди, которые не любят, чтоб приходили люди.

– Если люди не любят людей, то зачем ходят в людное заведение?

– Ты здесь еще кого-нибудь видишь?

– Тебя. Хочешь сказать, что люди, которые не любят людей, приходят туда, где всегда есть как минимум один другой человек?

– Угу, только я молчу. С тобой сейчас разговариваю лишь потому, что ты вопросы без конца задаешь.

– Значит, если зайдет еще кто-нибудь, я не должен ничего говорить?

– Просто кивни в знак приветствия. И хватит. Я сделал долгий глоток.

– Никогда не знаю правил.

– Чего?

– Всегда существует какое-то правило, которого я не знаю. Если есть единственное правило, известное всему миру, окажется, что я его не знаю.

– Не пойму, приятель, о чем речь, черт возьми.

– Можно еще стакан?

– Что угодно.

Он смешал новую порцию.

– Другим, кто сюда заходит, ты объясняешь, что это неразговорчивый бар?

– Они сами знают.

– Теперь понял, что я имею в виду?

– Нет. Не сказал бы, что понял. Он протянул стакан. Я хлебнул.

– Откуда они знают, что нельзя разговаривать?

– Во-первых, оттуда, что никто не разговаривает. Допустим, в баре один я и один посетитель. Я не разговариваю. Если хочешь поговорить, иди в бар, куда ходят мальчишки с девчонками. Девиз моего бара «Я не хочу ни с кем разговаривать». А ихнего – «Привет, я ни хрена не знаю, и сейчас докажу это, протрепав языком два часа».

Хороший напиток, лучше, чем в большинстве разговорчивых баров.

– Пожалуй, сейчас я просто замолчу, раз уже знаю правила.

– Нет, теперь ты меня разговорил. Давай дальше. Сегодня в виде исключения это разговорчивый бар.

– Спасибо.

Вошел тип, словно только что соскочивший с экрана черно-белого телевизора. Семидесятилетний, костлявый до невозможности, с носом, который словно кто-то на три часа прищемил, а потом расплющил молотком для отбивки мяса.

– Рассказывай, Шорти, что нового, – сказал Стэнли.

– Ничего. Ничего нового.

– Ну, лучше я тебя предупрежу, как сегодня у нас дела идут. Идут бурные разговоры.

– Ох, проклятье, не буду я разговаривать. В задницу разговоры.

– А мы с клиентом разговариваем, так что, если тебе не нравится…

– Разговаривайте сколько хотите. Мне-то какое дело, черт побери?

Стэнли налил Шорти выпить. Мне всегда кажется сверхъестественным чудом, как бармены наливают посетителям, даже не спрашивая, чего они хотят.

– Держи, Шорти.

– Спасибо, мать твою.

– Хорошая у нас погода, Шорти, – сказал я ему. Может, будет теплее ко мне относиться. Может быть, одинокий, с похмелья, или то и другое.

– В задницу погоду.

– Видишь, о чем я говорил? – сказал Стэнли. – Люди, которые сюда ходят, знают, чего хотят. Еще один «Лонг-Айленд»?

Обдумываю ситуацию. На секунду превращаюсь в муравья на высоком табурете, глядя на все снизу вверх, удивленно, растерянно, перебирая ножками, поводя усиками-антеннами. Не имело бы никакого значения, если б не приняло такого размаха. Что эти громадины делают, думает муравей. Что это за безобразное существо с огромной жуткой штукой на лице? Что они пьют? Почему одно наливает, а другое пьет? Почему всё больше меня?

Недалеко от моих собственных мыслей в последнее время.

Стэнли толкнул ко мне очередной стакан.

– Взгляд у тебя становится странноватый, – сказал он. – Давай теперь лучше полегче.

– Это бар, где советуют посетителям, что им надо делать, – сказал я, – или бар, где посетители, может быть, сами знают, чего хотят, черт возьми?

– У-ху-ху. Да ты хамишь. Несешь…

– Что – несу?

– Дерьмо собачье.

– Это не дерьмо собачье. Клиент всегда прав, как я слышал. Одно из немногих известных мне правил.

– Дружище, в этом заведении клиент не всегда прав… Здесь я всегда прав.

Тут я понял, что меня тошнит от правил. То есть не существует ведь никаких распроклятых десяти заповедей, которые говорили бы кошкам: «Не вылизывай целый день свою задницу». А я натыкаюсь на сплошные правила. И если попадается правило, которое действует в мою пользу, его сразу кто-то изменяет, отменяет, обусловливает другим правилом, о котором мне даже никто не рассказывал.

– Что он делает, сам с собой разговаривает? – спросил Шорти. – Хочешь, я заткну его к чертовой матери?

– Все в порядке. Я справлюсь.

– Нет, давай я.

Следующее, что я помню, – Шорти бросился на меня, мельтеша кулаками, как хренов кенгуру-легковес. Думаю, я не кулачный боец, но вполне мог бы пнуть его в задницу, если бы только мог. Если бы только мог вооружиться…

И тут – КАПЛАММО – Шорти двинул меня прямо в челюсть. Секунду я был почти благодарен: меня пробила ледяная дрожь, паника отступила назад, вперед двинулось облегчение, тело опустошилось, сердце онемело, печаль охладела. Я вдруг стал рыбкой, плавая и плескаясь в воде, в холодной подводной голубизне, в перевернутом небе. Мне хорошо, несмотря на нанесенный Шорти удар. Может быть, хорошо благодаря удару. Его кулаки по-прежнему мелькают, как у хорового дирижера, возбуждающего толпу.

– Давай, Шорти! – завопил я прямо перед вторым ударом.

И вот что произошло. Она (кто-то, какая-то девушка) шлепнула по стойке ладонями и покатилась со смеху. «Пошли, Рей. Я обед приготовлю». На улице дождь идет. Меня окружил болезненный желтый свет. Я не виноват, что мир такой, какой есть. «У меня был двоюродный брат вроде него, который трахался с…» Некролог в рамке. Теперь найди часы и посмотри на них. «Тебе вырвали зуб мудрости!» Передо мной сверкает белое разбитое стекло. «А я тут при чем?» Водитель автобуса едет и едет, прикидываясь, будто не замечает, или, возможно, действительно не замечая, поскольку не происходит ничего необычного. Хочется девушку. «Слышу запах пива». Невозможно знать что-то одно в этом мире. «Ну, не знаю, что ты имеешь в виду».