Немного любви - Илона Якимова

тебя в рыло. Может быть, тебя попустило бы тогда. Как же с тобой трудно. Ты слишком умная.

— Знаю, мне это все мужики говорят. Потому что им со мной трудно.

— Ну, не всем же им. Вот Иржи…

— Иржи, да…

— Но иногда ты выбираешь дебилов.

— Ты точно психолог, Магда?

— Я точно психолог, а ты выбираешь дебилов, неспособных оценить твою умопомрачительную, сложную красоту, твою тонкость. Но сложность в том, что ты умная, и ты тоже точно психолог.

— Я ускользаю, да?

— Да. Блокируешь возможность работы с тобой. Твой панцирь вскрыть почти невозможно. Боишься казаться уязвимой.

— Боюсь, конечно.

— Поэтому и уворачиваешься, профессионально уходишь от вопроса. Поставь вопрос себе сама, если не доверяешь мне. А мне просто скажи ответ, без вопроса.

— Я тебе доверяю. Но на меня слишком много свалилось. А тут еще — опять он. Как я устала от него за эти десять лет…

— Тогда пробуем снова.

— Пробуем.

— Если ты не хочешь дать в рыло реально, попробуй просто представить. Что было бы, если вы все же встретились? Если бы он появился теперь, что бы ты ощутила?

— Если бы он и появился… пустоту. Кромешную пустоту, Магда. Такую отчаянную, что лучше бы не появлялся. И панику — что мне делать теперь с трупом, сгнившим под кроватью? Он теперь именно труп — чувства, которое к нему было.

— Возможно, надо поменять жилье, переставить кровать, помыть пол… дважды помыть пол. И трижды. Получить прощение у себя самой. Ты не виновата, что живая и любящая, а…

— А выбираю именно тех, кто неспособен к любви. Или — что еще больней — тех, кто любит не меня. И не дорожит мной.

— Да. Но это пройдет.

— Вместе с жизнью, Магда.

Глава 9 Подвал надо вскрывать

Миновали Садовую колоннаду, влажный пол в пятнах минеральной воды, воображение рисовало дам в турнюрах и с кружевными зонтами под теми сводами, тени тех дам, тех панов с подкрученными усами и в котелках, и эти кружечки с носиками для питья воды… Вышли на Лазенскую, и дальше, дальше, мимо гранатов, отелей и оплаток. В Варах больше и нет ничего, кроме колоннад, оплаток, отелей, гранатов, старушек. Вот две старухи стоят на ступенях Млинской: «Вы сколько уже живете? — Да второй месяц пошел. — А сколько будете? — Да еще месяц! — Ох, скукота какая, тяжкие грехи…». Старость ощущалась Элой теперь как будущность, как первая форма смерти сравнимо с живым, горячим телом, которому всю жизнь не хватало тепла. Миновали имперскую роскошь Мельничной, дошли до Рыночной колоннады, оттуда к Гейзерной, где Матиаш проснулся и с интересом глазел на взлетающие ввысь плевки Вжирдла. Немудрено, думала Эла, что люди изобрели драконов, их и изобретать-то не надо. Один вот просто сидит под мраморным полом. Послушали шипение горячего змия и дальше пошли.

— С тобой трудно работать, я ни у кого не встречала такого количества защит.

— Хитиновый панцирь логики?

— Да, он. Я же говорила, да?

— Да.

— Давай еще раз. Если бы он сейчас объявился, что бы ты почувствовала?

— Недоумение. И — уже ничего, наверное. Как человек он мне не нужен очень давно — это даже я понимаю, насколько не нужен. Как мужчина… да я уже не помню, честно говоря. Даже ненависть к нему у меня перегорела, потому что ну вот как будешь ненавидеть глухого за то, что он глухой от рождения, а ты считала, что он тебя слышит, когда вы разговаривали? Глупо как-то. У меня осталась другая ненависть, не к нему. Ненависть к жизни — на ее несправедливость. На то, что мне всегда не достается любви.

— Жизнь и не может быть справедлива. Она не про справедливость вообще.

— Уж я-то знаю, Магда. Это и бесит.

— А если бы он извинился?

— А если бы извинился, пошел бы лесом. Кроме того, он не извинится. У нас слишком разное понимание того, что было, и что случилось потом. И этот водораздел только расширяется временем.

— Вул?

— Вул — это когда не подумал. А тут и подумал, и сделал. Всё понимал, что делает, но думал, что прокатит, мол, чо такого? И вот с этим больней всего, видел же, с кем общается не первый год, вроде как ценил. Дружил. А обошелся как с девкой на одну ночь. Оттрахал, сама же, мол, хотела, и слился. И даже это простила бы… но зачем так честно-то выглядел? Зачем включал романтику?

— Не для тебя же включал, для себя. Потому что он сам себе публика. Магор?

— Ну, не магор, нет. Просто мужчина, просто…

Ненавижу. Не прощу. Что вот с этой ненавистью-то делать, так ярко затопившей ее — и мгновенно — в ярчайшем октябрьском дне, под старой Карловой башней, у очередной колоннады, собирающей под кровлю праздно слоняющихся людей? Приезжала сюда в ранней юности с подругой, местный парень передал им сплетню, что ежели из того вот источника испить, секретного, справа, то замуж выйдешь счастливо. Они его оборжали — уж больно глупый способ подката выбрал — название источника забыли, в ожидании автобуса ушли кататься на фуникулере. Она потом все думала: вот надо было другим разом вернуться, найти ту именно смердящую струю. Чем черт не шутит. Вдруг бы по-иному пошла вся ее неприглядная дурацкая жизнь. Но нет, эта примета работает только один раз.

— Что ты к нему испытываешь?

Магда не слезет, будет тыкать в больное. За это она и любила работать с Магдой, за умение ставить вопросы, не давать сворачивать с темы. Магде можно признаться, да и себе признаться пора бы, что речь даже не о прощении. Прощением Эла называла то, что не имело никакого отношения к милосердию:

— Я не желаю ему смерти. Но я хочу, чтоб ему было очень, очень больно. Много лет подряд. Как мне. Пусть потеряет то, что ему дороже всего, в тот момент, когда будет меньше всего к этому готов. Такое будет ему мое благословение. Знаешь, это очень хорошо, что мы с ним никогда не увидимся, потому что больше всего я хочу…

И по тому, как Магда несколько напряглась, поняла, чего та ждет, и продолжила:

— Больше всего я хочу уже ничего не знать о нем. Никогда.

Станция фуникулера «Диана» находилась как раз за «Грандотель Пупп». В фуникулере Эла всегда ощущала себя неуютно, пол словно плыл под ногами, оставаясь неподвижным, и рада была избавиться от этого ощущения,