Госпожа сочинительница (новеллы) - Елена Арсеньева

Вот так Тэффи звонила и звонила по телефону… и вдруг обнаружила перед собой пустую коробку, в которой еще недавно было три фунта карамели, названной ее именем. А учитывая, что в фунте около четырехсот граммов, получается, что наша писательница скушала в один присест больше килограмма конфет… Немудрено, что ее замутило, затошнило… Пришлось вызвать доктора, который на неделю посадил ее на диету, а для начала уложил в постель с грелкой на печени. И Тэффи поняла, что буквально объелась славой – раз и навсегда!

Пожалуй, именно с тех пор она сделалась очень скромна и даже стеснялась, когда ее называли «жемчужиной русской литературы» (или еще какой-нибудь драгоценностью) и начинали осыпать комплиментами. Хотя, конечно, ужасно любила их – и драгоценности, и комплименты какая женщина не любит?! И ей было совершенно без разницы, кто поет ей славословия: какой-нибудь ученик аптекаря или собратья по перу – Бунин, Алданов, Куприн, Саша Черный, Михаил Зощенко (мужчины-писатели ее обожали за то, что она, как выразился Зощенко, «владела тайной смеющихся слов», а вот писательницы и поэтессы, увы, слишком сильно завидовали ей, чтобы любить), – или, к примеру, некто Владимир Ульянов, который писал свои экономические и политические статьи под псевдонимом Ленин. Где-то в 1904-1905 годах Надежда Тэффи сотрудничала в газете «Новая жизнь», в которой подвизался также и этот самый Ульянов (Ленин). Он даже председательствовал на редакционных советах! И вот как-то раз во время такого совета доложили, что пришел народник Фирсов и просит его принять.

– Никто ничего не имеет против Фирсова? – спросил Ленин.

– Никто, – последовал общий ответ.

– Он мне только лично не симпатичен, – пробормотала Тэффи, – но это, конечно, не может иметь значения.

– Ах так, – сказал Ленин, играя своими маленькими карими глазками, ибо был известен как великий женолюб, бабник, – ну, если он почему-нибудь неприятен Надежде Александровне, то бог с ним совсем. Скажите, что мы сейчас заняты.

…И вот теперь, бредя в растерянности по одесской улице, по которой в противоположном направлении (к морю, к морю, на волнах которого еще пока что не качался серебряный корабль с пурпурною каймою!) с отчаянной прытью маршировали роты черноликих сенегальцев с навьюченными ослами (и сенегальцы, и ослы также принадлежали к частям драпающей, pardon – отступающей, Антанты), Тэффи вспомнила вдруг тот эпизод из своего прошлого. И подумала: а ведь игривый политический экономист Ульянов (Ленин) теперь сделался вождем именно той революции, ветром, нет, ураганом которой… и так далее, см. выше… Приехал, вообразите себе, из Германии (странно, что его немедленно, на вокзале, не расстреляли как немецкого шпиона, ведь война же шла!), навез с собой множество таких же ужасных людей – воистину без царя в голове, и… и вот теперь бредет всеми покинутая «жемчужина русской литературы», полуголодная всероссийская знаменитость по одесской улице и размышляет: а чего ей, собственно, бояться красных? Ведь она всегда может сказать, что сам великий и ужасный Ленин, вождь и учитель мирового пролетариата, некогда зачитывался ее рассказами, заливисто хохотал над ними и строил ей глазки.

А впрочем, в жизни Тэффи уже был эпизод, когда она пыталась воззвать к имени своего поклонника. Она как раз готовилась к отъезду из Москвы и уложила вещи в сундуки. Очень боясь, что нагрянет какая-нибудь красноармейская конфискация (уже тогда, в восемнадцатом, новых хозяев России было хлебом не корми, только дай что-нибудь конфисковать в пользу восставшего пролетариата), она решила сказать, что сундуки пролетарского происхождения и принадлежат кухарке Федосье. А чтобы лучше поверили и вообще отнеслись с уважением, сверху положила портрет Ленина с надписью: «Душеньке Фенечке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова».

Тогда упоминание «любящего Вовы» не помогло. Где гарантия, что поможет теперь?

Да, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, как выразился некогда Михаил Юрьевич Лермонтов. А впрочем, смейся, паяц… А что тебе еще остается делать?!

Полуголодной российской знаменитости, измученной «жемчужине русской литературы» оставалось только поесть и отдохнуть.

Она вернулась в опустелую «Лондонскую» и села за столик в ресторане.

– Суп есть, баранина, компот, – сказал официант.

– Ну вот и отлично.

Официант накрыл столик и принес суп. Подавая, оглядывался, прислушивался, выглядывал в окно. Потом исчез.

Тэффи ждала его, ждала, потом решила пойти на разведку (вернее, на разведки, как выражались в те баснословные времена). Заглянула в буфет:

– Где тот лакей, что мне обед подавал?

– Лаке-ей? – спросил чей-то голос из темного угла. – Сбежал твой лакей. На улице стреляют. Скоро Молдаванка сюды нагрянет. Сбежал, как прихвостень капитализма!

Тэффи молча ушла к себе в номер, размышляя, как спасаться от обитателей разбойной Молдаванки, которой красные обещали отдать город на полное разграбление на целых три дня. А впрочем, какая разница, бандиты Мишки-Япончика, короля Молдаванки, или «регулярные» красные войска? Одни не лучше других, все грабители и убийцы… Не столько смерти боялась Тэффи. Она боялась разъяренных харь с направленным прямо в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти – всего того, чего уже досыта хлебнула в Петрограде, в Москве. И больше не хотела «хлебать» здесь.

Но что делать? Забаррикадировать двери, как предложила какая-то молодая дама, встреченная в коридоре? Кажется, она, ее брат и Тэффи – вот и все постояльцы некогда шумной «Лондонской», которые еще остались в гостинице. Но, боже мой, как тут еще недавно было весело. Особенно в шестнадцатом номере, куда поселил Тэффи сам Гришин-Алмазов!

Сначала-то, едва приехав в Одессу, она снимала комнату на Екатерининской улице. В ванной, где стоял рукомойник, было выбито окно, и туда сыпал снег. Хозяин ходил сюда мыться в барашковой шапке и в пальто с поднятым воротником. Хозяйка мылась, засунув руки в муфту! Какое счастье, что о приезде Тэффи узнал блестящий Гришин-Алмазов, этот храбрец, красавец, этот Бонапарт из Сибири, который выражался как литературный персонаж. Он беспрестанно телефонировал Тэффи, разузнавая, как она устроилась, являлся на свидания с ней в сопровождении своей опереточно (в «египетском стиле»!) разодетой свиты (ну нет, натурально, в шестнадцатый номер свита не входила, караулила губернатора внизу!) и вполне разделял сложившееся о ней в Одессе мнение: «В этой женщине сразу две королевы. Одна королева – выглядеть, другая – посмеяться». И хотя про Гришина-Алмазова ходили слухи, что он коллекционирует знаменитых красавиц, любовником которых становится, Тэффи охотно согласилась принимать его в шестнадцатом номере «Лондонской», куда он ее поселил и куда по его приказу привозили дрова, приносили вино (строжайше запрещенное его же собственным, гришин-алмазовским, декретом!). Согласилась и из признательности, и потому, что сама коллекционировала мужчин. Все те, кто бывал здесь, в разное время были ее любовниками (хотя бы на ночь или на час!). Одни это тщательно скрывали, другие безумно афишировали. Тэффи понимала тех и других и охотно поддерживала как ту, так и другую игру, ведь многие из этих господ потом являлись к ней с женами. Они сначала поглядывали с опаской: «Ой, не проболтается ли? Не потопит ли корабль семейного благополучия?», однако потом понимали, что Тэффи умеет держать язык за зубами. Именно это, к слову, немало затруднит работу ее будущих биографов, которые, как известно, одержимы поисками ее альковных тайн. И если она проговаривалась о каком-то своем романе, то лишь с согласия того, с кем его крутила. Например, Николай Минский (настоящая его фамилия была, правда, Виленкин, но это не суть важно), журналист и писатель, с которым Тэффи познакомилась на литературной вечеринке у своей приятельницы Зои Яковлевой, ничего не имел против того, чтобы о его романе с Тэффи знали все кому не лень и чтобы его имя стояло в посвящении к таким стихам: