Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

…От шкуры, лежавшей в тарантасе в ногах князя и Кахыма, несло кровью, и лошади без понукания кучера неслись вихрем по дороге.

В низинах еще клубился густой туман и медленно-медленно, как козий пух, разлохмачивался и рассеивался, то вздымаясь вверх, то расползаясь в траве.

Равнина раскинулась привольно, благоухая разнотравьем, рыжим, выгоревшим на холмах и все еще сочно-зеленым в ложбинах. Левее тракта лежало плоское, блестящее, как серебряное блюдо, озеро, а над ним кружились, скользили на распластанных крыльях, взмывали к небу, падали к воде бесчисленные птицы; свист, гомон, раскатистые трели, кряканье, пронзительные вопли оглушили путников. Трава стояла крепкая, высокая, выше колес тарантаса. Осень надвигалась, но нигде не было видно косцов, прокосов, копен сена.

— Почему не косят? — удивился князь. — И без того трава перестоялась.

Кахым ответил не сразу и хмуро:

— После восстания Пугача и Салавата здешние деревни были разрушены, а жители выселены в Сибирь. Вон, ваше сиятельство, взгляните — еще торчат тут и там трубы печей.

Князь посмотрел и недоуменно пожал плечами.

— А почему из соседних деревень не пригоняют скот на луга, не идут косари? Жаль, пропадает такое добро!

— А кто им разрешит? Едва жителей выселили, как здешние тучные земли захватили большие начальники. Из Оренбурга. Из Петербурга, — неохотно и сердито сказал Кахым. Кучер слабо разбирался в русской речи, еще хуже разговаривал, но сейчас не выдержал, обернулся и сказал возмущенно:

— Да-да! Раньше вся земля была башкир. Наша! Башкорт держал много лошадь, махан кушал, кымыз пил. Хорошо была башкорт, сладка жизнь! А сейчас лошадь, баран мало, махан мало, плохо башкорт.

Волконский круто свел брови, резко спросил:

— А кто теперь хозяин этих безбрежных земель?

— Господин Тевкелев. В Оренбурге живет. Чиновник, но торгует умело.

— Как же он хозяйничает на таком пространстве?

— А никак не хозяйничает, — уныло сказал Кахым. — Земля лежит себе и лежит, есть ведь не просит. При случае перепродаст подороже. У Тевкелева и в других уездах есть имения, табуны. Говорили, что держит до трех тысяч кавалерийских и артиллерийских лошадей, — ремонтерам продает.

— А башкиры — начальники кантонов, старшины, офицеры — тоже остались без земли? — Волконский был рад, что завязался серьезный, хотя и трудный для Кахыма, разговор.

— Какое!.. Обожрались землею, богатеют год от года. Это башкирская беднота безземельная… — Он задумался, затем отрезал решительно: — Даже и ту землю, которая уцелела, толком наши башкиры не используют. — Он почувствовал, что не все можно губернаторскому сыну открывать, но уже не смог остановиться. — Башкирам запрещено выезжать без разрешения начальства из своего кантона, — значит, перевелись кочевья и скота осталось мало. Мужчины — башкирские казаки — в походах, на границе. Кто запасет сено на зиму? Вот и кормят скот зимою ветками.

Князь этого никак не ожидал.

— Ветками?.. И они едят ветки?

Кучер так и завертелся на козлах, немедленно встрял в беседу:

— Голод!.. Голод, ваше благородие… — Для него все начальники были благородиями. — Сена ашайт юк, совсем голод, будут ашайт ветки.

— Если рано, весною, заготовить мягкие ветки, в них еще древесина не затвердела, то едят, — деловым тоном объяснил Кахым. — Конечно, сено несравнимо слаще и полезнее, — невесело засмеявшись, добавил он.

Сергею Григорьевичу юноша нравился рассудительностью и смекалистостью.

По обеим сторонам дороги пышно, щедро поднялась медом пахнущая трава, украшенная самой различной окраски цветами. И над лугами и в траве порхали, шныряли птицы, перекликаясь заливистыми песнями со звоном колокольцев под дугами тройки.

Кахым велел кучеру остановить лошадей, спрыгнул в канаву, отыскал в траве высокий гладкоствольный тростник с соцветием-зонтиком на верхушке. Срезав кинжалом, подравнял оба конца ствола, просверлил в трубке четыре дырочки сверху и еще одно отверстие снизу.

Музыкант приложил к губам трубку, дунул, пальцы его, подчиняясь мелодии, двигались по дырочкам, то закрывая, то открывая их, и вдруг тростник запел пленительно чистым голосом; песня была князю непривычной, но приятной, душевной. Кучер не утерпел и затянул протяжное, тягучее, но беспредельно широкое, как просторы башкирские:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144}) Далеко-далеко раскинулся Урал-тау, Земля родная, земля отцов…

Слов князь Сергей не разобрал, но мотив был жалостный, плачущий, и доброе его сердце заныло.

— Что это за песня? — спросил он.

— Любимая песня башкир «Урал».

— А как называется эта дудочка?

— Курай. Делают и деревянные, и медные кураи, конечно, те звончее.

Князь взял курай у Кахыма, повертел, дохнул в него, дунул, но вырвался лишь сиплый свист.

— Бери, играй, — смущенно засмеявшись, сказал Сергей, — ты настоящий музыкант, у тебя получается.

— Да, это не барское дело, — назидательно заметил кучер по-башкирски, но князь, видимо, догадался и шутливо толкнул его ладонью в плечо.

В полдень переехали вброд речушку, свернули вправо, покатили по берегу и громом-звоном колокольчиков спугнули тишину широкой и совершенно безлюдной деревенской улицы. Кучер крикнул старушке, выглядывавшей из калитки, но она заметила князя в военном мундире, видимо, испугалась и скрылась.

— Э! — с досады крякнул Кахым и выпрыгнул из тарантаса, побежал к избе. Вернувшись, он объяснил, что жители еще не вернулись с яйляу и в ауле одни старые и малые.

— Зайдем в дом, — предложил князь.

— Да там не очень чисто, — поморщился Кахым. — Ну пойдемте, полюбуйтесь на башкирскую нищету.

В избе было нестерпимо душно, жарко, в закрытые окна бились мухи, на нарах лежала, видимо, больная, хозяйка в старом, штопаном-перештопаном платье. Старуха осмелела, выступила из хлева и низко поклонилась князю.

С огорода, с улицы брызнули мальчишки с густо-черными от загара лицами, с облупившимися носами, босые, издалека любовались эполетами мундира князя, затем крикнули: «Бояр, яман бояр!» — и бросились врассыпную.

— Что такое «яман бояр»? — спросил Сергей.

Кахым отвернулся, сделал вид, что не расслышал, а кучер брякнул:

— Яман — нехороший, лютый!

— Не обижайтесь, Сергей Григорьевич, — покраснев, сказал Кахым, — дети не виноваты, они привыкли, что начальники в мундирах привозят в деревню беду, и только беду.

— А почему это?

— Недоимки. Отбирают и скот, и последнее добро. Зачастую и плеть пускают в ход!

— И сейчас так? — насупился князь.

«Ах вы, ваше сиятельство, ждете, что я скажу — это до приезда князя Григория Семеновича царил произвол, а теперь в башкирских кантонах — порядок и справедливость!» — сказал себе Кахым и ответил сухо:

— Вы спрашиваете, я отвечаю, Сергей Григорьевич, и говорю вам правду, и только правду.

— Твой отец старшина юрта?

— Да, я сын старшины юрта.

— И твой отец тоже так судит о порядках и законности в Башкирии?

— Мой отец и одного дня не удержался бы на должности старшины юрта, если бы не угождал начальству.

— С чего же ты завел такие вольные речи?

— Из уважения к вам, князь, — пожал плечами Кахым.

— Разве что!..

Спутники погрузились в долгие размышления.

«Зря я разоткровенничался! Да разве князю, сыну губернатора, богачу из богачей, понять страдания моего народа? Может, он решил проверить мои верноподданнические чувства? Как бы отцу не нагорело!.. Без хитрости на белом свете не проживешь. И с каждым надо говорить по-особому: и с князем, и с муллой, и с купцом, и с чиновником», — убеждал себя Кахым.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«Юноша сочувствует своему народу, я это понимаю, — говорил себе Сергей Григорьевич, — но с его бунтарским настроением я мириться не стану. Правда, по указу Ивана Грозного за башкирами закреплены эти земли, им предоставлено самоуправление, но… Но местные чиновники грабят народ. Разве отец за всем уследит? Удивительно иное: башкиры страдают от чиновничьего гнета, а когда начнется война, вместе с русскими войсками идут на иноземного врага!.. В чем секрет их верности России?»