Шантаж - Франсуаза Жиру

И в туманных выражениях рассказал ей о случаях, когда сам был вынужден при определенных обстоятельствах поступать сходным образом.

— Бедняжка Поллукс, вы так же годитесь в министры внутренних дел, как в папы римские. Вашему другу Кастору следовало бы подыскать вам другую должность.

Возможно. Но кого бы тот назначил тогда министром внутренних дел? Он лично может еще собой гордиться, ибо предпочитает действенность принимаемых мер всякого рода угрызениям совести, а верность — отвращению. К тому же он должен признать, что на этом посту испытываешь род опьянения, если остаешься равнодушным к своей непопулярности. Горечь тогда смешивается со сладостным ощущением власти.

— Поэтому с вами по-прежнему можно разговаривать, — сказала Клер, — хоть вы и стали полицейским.

Она поняла, что у него с Кастором какой-то конфликт. Но стоило ли переживать по этому поводу — ведь он все равно уступит.

— Единственное, что меня удерживает от отставки, это вы.

— Я?

— Да, вы. Ибо мой преемник непременно сделает то, чего я не хотел бы делать.

Клер ничего не поняла, и он решил идти ва-банк. Американец, которого она любит и к которому так часто ездит, — ее сын. Он догадался об этом, едва только Кастор рассказал ему о существовании так тщательно скрываемого ею ребенка. Найти его? Нет ничего проще. Пока он всячески оттягивает это дело, но Кастор проявляет растущее нетерпение. Похитить? Непросто, но им приходилось делать вещи и почище. Кастор находится в таком состоянии, что от него можно ждать чего угодно.

— Но ведь я ему пообещала почти полное содействие, если скандал выплывет наружу, — сказала Клер.

— И он вам так же почти верит, — ответил Поллукс. — Кстати… Я был откровенен с вами, ответьте мне тем же! Вы ведь никогда не согласитесь утверждать, что мальчик не его сын?

— Конечно.

— Вот видите! Как говорит Кастор, нельзя недооценивать врага. Клер, мой вам совет: уезжайте завтра же! Заберите сына и спрячьте его получше. Я приготовлю вам фальшивые документы. На сегодня главное — выиграть время.

Подумав, Клер решила попросить Гофманов посадить Майка в самолет, летящий в Лондон, где она будет его дожидаться. Там разберемся! Жюли сказала, что перезвонит завтра в пять часов по французскому времени и сообщит Клер номер рейса.

— Хорошо, — сказал Поллукс. — Я ухожу. Или, если хотите, отвезу вас поужинать.

Она предпочла второе — настолько был велик охвативший ее страх.

Они славно поболтали, сидя друг против друга в новом китайском ресторане на Елисейских полях. Клер разоткровенничалась и рассказала ему о причине разрыва с Кастором, о ее бунте против его требования и особо о природе самого требования. О том, что только без Кастора обрела наконец волю, особенно после того, как поняла, что он никогда никого не любил, кроме себя.

Самоутвердиться — это было понятно Поллуксу лучше, чем кому-либо другому, и он лучше кого другого мог оценить ее успех.

Она рассказала, как помогла ей надежная дружба Жюли. А потом само существование Майка подстегнуло в ней стремление добиться чего-то в жизни. «У меня прорезались длинные клыки, — сказала она, показав свои прекрасные ровные зубы. — И я жадно вцепилась в свое дело».

Насколько хорошо она умела работать, понимал, пожалуй, лишь ее основной конкурент. Это был способ существования. В остальном… У нее просто не было времени ни задавать себе вопросы о том, правильно ли она живет, ни полагать, что можно существовать с помощью одного разума. Она делала то, что могла. И по мере сил как можно лучше. Завися при этом только от себя. Какое ей дело до того, что Кастор был и отвратителен и незаменим! Так вот, ни с ним, ни без него — Поллукс может взять эти слова в качестве своего девиза. И он тоже стал рассказывать ей о том, что самое отвратительное в его профессии чаще всего было продиктовано необходимостью.

В вечер своего избрания, взвинченный до предела, хотя и сохранивший видимость спокойствия, Кастор сказал ему: «Блаженство вызывают не аплодисменты при входе, таков уж удел всех, кто входит. Самое трудное, чтобы тебя проводили такими же аплодисментами при уходе». Тогда столь четко выраженное понимание своей ничтожности восхитило Поллукса, наблюдавшего, как Кастора гримируют для выступления по телевидению. Стало быть, он сохранил трезвую голову под фальшивой короной монарха.

Однако постепенно его поведение стало меняться. Не то, чтобы он демонстрировал пресыщенное или жадное честолюбие. Дистанция, которая возникла между ним и остальными, вырытая им пропасть объяснялись не только протоколом, который он, напротив, упростил. Зло было куда более глубоким, словно всюду, где только предоставлялась возможность, он компенсировал преграды, которые возводил собственными политическими действиями, с помощью насмешек и капризов. Окружавшие его куртизаны даже без всякого поощрения с его стороны притупили его бдительность. Его презрение неизменно распространялось на тех, кто ему служил, и сопровождалось нетерпимостью, смешанной с подозрительностью, в отношении всех, кто не сгибал перед ним спину.

Наконец, предательство Поллукса — а это называлось именно так — было вызвано еще тем, что все его в известной мере допустимые и подчас весьма изобретательные проявления твердости, хитрости и способности убеждать, к которым Кастор прибегал в интересах государства, становились совершенно недопустимыми, если ставились на службу интересам лично Кастора. А он все чаще смешивал их.

Поллукс считал, что Кастор вряд ли получит продление своего мандата на очередных выборах. Зато шансы кандидата их же партии, если Кастор согласится ему помочь, могли стать более предпочтительными. Попробовав однажды высказать ему это, как того требовал долг, Поллукс услышал такое, чего прежде никогда не слышал.

Разумеется, он не хотел, чтобы пресловутое письмо было предано гласности. Но если предположить возможность огласки, какое мнение составят французы о Касторе? Весьма привередливые всякий раз, когда речь шла о скандалах, связанных с деньгами, люди были куда снисходительнее в делах личного свойства. То обстоятельство, что политический деятель, не обремененный в свое время правительственными обязанностями, настаивал на аборте и отказался признать свое отцовство, предосудительное для его карьеры, конечно, вряд ли кому понравится, особенно женщинам. Но исповедь Кастора, сделанная с присущим ему талантом, в стиле «то была трудная страница в моей жизни. Отдавая дань двум превосходным женщинам — жене и той, другой, чье самоотречение и т. д.» — позволила бы ему недурно вывернуться из создавшейся ситуации.

Во всяком случае, Поллукс принял решение не участвовать ни в похищении Майка, ни в шантаже Клер. После стольких поступков, моральная сторона которых была более, чем сомнительной, хотя он и не отвергал их в политике, этот рубеж он не мог перейти.

— Как же может Кастор доводить до таких рубежей? — сказала Клер.

Поскольку они могли говорить о Касторе бесконечно, вечер затянулся далеко за полночь.

Китайский ресторан давно опустел. Занят был только еще один столик, за которым сидели Эрбер и Пьер.

Официанты почтительно ждали, когда господин министр внутренних дел даст знак к отъезду. Сидевший спиной к Поллуксу Эрбер всячески старался уловить обрывки разговора между министром и его спутницей. Увы, это были только обрывки!

Однако он без труда узнал имя женщины, которая сопровождала министра. Она часто приходила сюда обедать. Вероятно, ее контора помещалась где-то поблизости.

Столики в ресторане располагались в смежных ячейках таким образом, что, если Эрбер находился спиной к Поллуксу, Пьер имел полную возможность наблюдать за Клер. Он два или три раза оглядел ее, она тоже посмотрела в его сторону, так как чувствовала, что за ней наблюдают. Пьер никак не мог вспомнить, где он уже видел эти глаза.

Провожая Клер до дома, Поллукс посоветовал сказать ее американским друзьям, что, если кто-нибудь ненароком станет их спрашивать про Майка, отвечать, что он… ну, скажем… в Австралии, где проводит летний месяц.

Он не желал удачи агентам Кастора, если тот — чего Поллукс не мог исключить окончательно — наймет их на свой страх и риск.

Охранник проводил Клер до самой двери и дождался, когда она войдет.

— Разве Адриен не работает? — спросил Поллукс шофера. — Сегодня ведь его день.

— Адриен уже неделю, как в отпуске, господин министр, — ответил тот. — Этот его заменяет.

Майк был в восторге. Поездка в одиночестве придавала ему самоуважения. К тому же он скоро увидит мать — чего еще он мог пожелать в жизни?

Раздражала только табличка, своеобразный слюнявчик, с надписью «НБС», который стюардесса потребовала не снимать до конца полета.

Вместе с другим юным французом они тщетно пытались расшифровать эти буквы. Потом спросили взрослого соседа и тот начал изобретать возможные расшифровки. Может, это как-то связано с «ВВО» — «Весьма важная особа»?..