Компиляция. Введение в патологическую антропологию - Энди Фокстейл

Хозяин хорька повел бровью в сторону Джейка.

— Джейк, — едко произнес он — Тебе это ничего не напоминает? Есть мысли?

Джейк смутился и покраснел.

— Чертовщина! — сдавленно выдавил он — Не доработали…

— Окажи мне любезность, Джейк. Иди и разберись с этой чертовщиной. Доработай. Прямо сейчас.

— Да, сэр! — ответил Джейк и почти бегом бросился к входной двери. На пороге замешкался, обернулся к хозяину хорька, сказал: — Не сомневайтесь, сэр! — и покинул кабинет.

Ангел выскользнул следом.

Рабочий дневник

Полудурки нужны для того, чтобы формулировать трудно решаемые задачи. Предназначение гениев в том, чтобы находить почти не существующие решения. Получается не всегда. Но получается. Не дай им Бог поменяться местами. Гений немедленно вляпается. Во что-нибудь запредельно несусветное. Полудурок же разгребет эту несусветность на раз. Разложит все по полочкам так, что даже гений разберется. Последствия сего непредсказуемы. Гениев и полудурков нужно держать в узде. И подальше друг от друга. Иначе конца света, который ожидается уже не первое тысячелетие, мы дождемся в самое ближайшее время.

Гениальность и кретинизм, объединившись, становятся неуправляемы. Необычайно деятельны. Непобедимы. Сложно даже вообразить, на что способен этот сплав. Сплав сверхразума, перешагнувшего человеческие рамки и чистейших инстинктов, выпестованных в археологической части мозга — мозге рептилии. Одно ясно — такой гибрид будет обладать максимальной приспосабливаемостью к внешней среде. Венец дарвиновской эволюции. Жутковатое допущение.

Всерьез подобную опасность никто не рассматривает. Разве что в литературе жанра «horror» временами проскальзывает эта идея. В упрощенном и прилизанном виде. Порою получается впечатляюще. Но впечатления оказываются сиюминутными и забываются в лучшем случае через неделю ночных кошмаров. Чего-то не хватает то ли самим произведениям, то ли их авторам. По всей видимости — тестикул.

Если нам нужен свирепый самец для корриды — мы всячески потворствуем его мужскому началу. Тысячи отборных телок с томными глазищами всегда к его услугам.

Если нам требуется безропотная рабочая скотина — мы вызываем коновала. Старого пердуна, безоговорочно верящего в то, что приготовленные особым способом бычьи семенные железы вернут ему давно утраченную потенцию. Денег он не берет. Просто уносит ампутированные тестикулы с собой.

Все зависит от вектора намерения.

Если вопрос состоит в том, как нашинковать побольше капусты, на сцену выпускается сладкоголосый кастрат.

Если же цель — в спасении человечества, то… В графу «Средства» вместо тактических и стратегических доктрин вписывается очевидное соображение: «А оно мне надо?» Нашинкую лучше капусты…

Финальная сцена боевика: главный герой (воплощенная добродетельная брутальность, шикарная мышечная фактура, тяжелый, но светлый взгляд) устало идет по трупам поверженных злодеев. Мясное ассорти для ценителей свежатинки — оторванная злодейская рука, переломанные ноги с торчащими наружу обломками берцовых костей. Раздавленная всмятку голова где-то за кадром. («Ну, это немножко слишком!» — сказал продюсер, отсматривая материал на генеральном прогоне) Ему навстречу бежит вырванная из лап смерти красотка. Куда же без нее. Такая приятная мелочь. Даже не приз герою, которому непременно привесят на грудь дурацкий орден на фоне национального флага, а неофициальный спонсорский бонус. Знакомая картинка? А то!

Ни сам герой, ни шалава, которая уже повисла у него на шее, интереса не представляют. Коту понятно, что экранный рыцарь по жизни — изнеженный говнюк, в уличной драке которому — грош цена. Экранная шалава — сидящая на десятке сильнодействующих антидепрессантов истеричка, не способная к деторождению. Какая разница? Мир-то, мать его, спасён!

Любопытна манипуляция. Та ловкость, с которой блоха превращается в кашалота. С которой оскопленной лицедейством идее мужества и справедливости пришпандоривают бутафорские причиндалы. Торжество внешней атрибутики над сутью. Вялый авторский message — хороший парень выигрывает. Но каждый кадр сопровождается незримым субтитром, проникающим в подкорку — побеждает сильнейший. И выживает он же. Основополагающий принцип популярного дарвинизма. Дарвинизма городских клоак и пенитенциарных учреждений. Дарвинизм сам по себе доверия не внушает. Популярный дарвинизм не внушает его вдвойне, поскольку выхолощен. Как и все, что сочетается с приставкой «поп».

Сила в вопросах выживания — фактор далеко не определяющий. В частных случаях — может быть. Выживают самые приспособленные. Точнее — умеющие приспосабливаться. Сильнейшие-то как раз погибают первыми. В волчьей стае меньше всех живет вожак. Век самцов рангом пониже — значительно дольше. Особенно, если у них хватает ума не лезть в вожаки. Объяснение простое — по чину и спрос. Постоянная необходимость подтверждать свой статус изматывает. Если кто первым и получит в лоб лосиным копытом — то альфа-самец. Выживешь при таком раскладе, как же… Волку-одиночке живется легче. Вот он-то и есть настоящий волчий долгожитель.

Допущение, из которого произрастает дарвинизм, звучит примерно так: биологический организм изменяет себя под влиянием изменения внешних условий. Биологический вид трансформируется в другой. Более жизнеспособный.

Это допущение прекрасно работает на уровне протоплазмы, хорошо — на уровне одноклеточных, удовлетворительно — применительно к низшим земноводным, крайне скверно проходят дарвинистские фокусы среди рептилий и совершенно сей механизм перестает работать на уровне высших млекопитающих. Чем сложнее биологическая система — тем стабильней генетическая структура. Чем стабильней геном, тем выше резистентность к внешним воздействиям. Для положительных мутаций не остается места. Тупик… Могут варьироваться габариты подвидов. Окрас шерсти. Ее густота. Но ни при каких обстоятельствах и ни при каких условиях ни один бегемот не отрастит себе крыльев. Даже в тысячном поколении.

В случае с человеком — вообще получается черт-те что: теперь сама внешняя среда вынуждена изменяться под него. Порою взбрыкивая, как лошадь, отряхивающая слепней. Пусть погибнет сотня паразитов, появится тысяча. Иначе быть не может.

Зато дарвинизм, как философия, прекрасно оправдывает милые шалости, которыми любит развлекаться род людской. Войны, геноцид, деспотизм. Жизненное пространство. Геополитические интересы. Зоны оккупации. Фильтрационные лагеря. Плановые зачистки. Уроды, блядь!

Весь мир — театр. И люди в нем — актеры. Так сказал Шекспир. Примечание позднейшего редактора — живые люди. Мертвым определен удел зрителей.

Смена времен суток в рыбацком поселке условна. Причина тому — отсутствие дневных и ночных светил. Здесь всегда ранние сумерки. Не поймешь, утренние или вечерние. Тем не менее, обитатели поселка каким-то образом разделяют день и ночь. Смысла в этом делении нет. Никто здесь не нуждается в отдыхе. В труде тоже ни у кого нет потребности. Но все равно каждый находит себе занятие. В силу безотчетной привычки, выработавшейся когда-то очень-очень давно и явно не в этом месте. Как давно и где именно — никто не помнит.

Впрочем, кое-какие межевые вехи между здешними ночью и днем все-таки есть. Ближе к вечеру небо над рекой начинает клубиться. Это не передвижения облачных слоев и не что-то другое. Наверное, «клубиться» — определение не точное, но иного слова для описания происходящего в небе подобрать невозможно. В нем словно что-то вызревает. И действительно. Сначала оно начинает лениво фосфорицировать множеством тусклых цветов, а затем вдруг распахивается, открывая взорам собравшихся на берегу обитателей поселка уходящую в бесконечную даль перспективу. Они видят странные ландшафты, не похожие один на другой. Диковинные постройки. Удивительные растения. Они видят людей. Образы объемны, но совершенно пусты. Ни оболочек, ни внутреннего содержания. Голограммы. Они движутся. Они взаимодействуют друг с другом. В непробиваемой глубокой тишине.

Никто из обитателей поселка не понимает, что могут означать эти видения. Которые никогда не повторяются. Но видения очаровывают их. И не только их. Из речных пучин всплывают на воздух белоглазые рыбы и присоединяются к зрителям.

И рыбы, и люди на берегу ощущают с разворачивающимся на небе действом необъяснимую связь. Каждый — свою и каждый — по-своему. Джон До чувствует ее острее прочих, но от понимания столь же далек, как и они.

Заканчивается все так же, как и начиналось. Неоглядная перспектива сменяется блеклыми радужными переливами. Небо вновь клубится. Как будто вовнутрь самого себя. И снова наступают всегдашние сумерки. То ли утренние, то ли вечерние.

Завтра новый день. Увидимся.