Ловец человеков - Надежда Попова

Курт, поднявшись, потянулся, распрямляя затекшую поясницу, шею, сжал и разжал кулаки, разминая пальцы; затушив свечу, убрал письменные принадлежности обратно в сумку, сунул за отворот куртки письмо и вышел в тихий, безлюдный коридорчик. За дверью комнаты трактирщика, тоже находящейся на втором этаже, слышались полусонные шаркающие шаги и отчаянные, с подвыванием, зевки — толстый Карл, судя по всему, уже пробуждался, готовясь к долгому дню, полному забот.

У самого Курта забот сегодня было не меньше, и одна из них, едва ли не самая главная, — выйти на дорогу, пролегающую мимо Таннендорфа. От отца Андреаса он уже знал, что именно по ней жители нескольких деревень и поместий, отстоящих дальше на юго-запад, везут на большой рынок свои товары; хорошо, подумал он, сходя с лестницы на первый этаж, что сейчас начало августа, — кое у кого уже вполне есть с чем ехать на торжище, и навряд ли придется ждать долго. В другое время мог просидеть у этой самой дороги не один день…

Входная дверь изнутри заперта не была. Любопытно, что это — невнимательность хозяина или здесь и в самом деле обыкновенно не случается преступлений, кроме уличных драк? Или просто местные берегут единственное место сборищ в своей деревне и именно потому хозяин убежден в своей безопасности? Или рассчитывает, что присутствие Курта будет его ограждать на манер оберега?..

Между прочим, не исключено, что так, с долей самодовольства, подумал он, выходя наружу и поеживаясь от утреннего знобкого воздуха.

Деревня, вопреки его ожиданиям, в этот час пустынной не выглядела; Курт уже и забыл, насколько рано пробуждается крестьянин. Даже Карл-младший уже не спал: возил огромной грязной лопатой перед единственным открытым загоном конюшни, судя по всему выгребая оттуда уплату настоятельского жеребца за учиненное ему обслуживание. Курта мальчишка не увидел; и хорошо, подумал он, ускоряя шаг. Трактирщик и без того будет гадать, чем это был занят целую ночь майстер инквизитор, что спалил целиком свечку. Да еще и чернила на пальцах — и за два дня не отмоешь; хорошие чернила, даже на подмокшей бумаге расползаются не вовсе, а вполне даже можно бывает разобрать написанное почти без усилий. И рванули их инквизиторство (черт бы побрал этого Бруно, прости Господи) ни свет ни заря неведомо куда; как ни пытайся срезать путь, как ни петляй у задних дворов, а все-таки попадаешься на глаза местным… не спится им в четыре утра… Вон той сопливой девчонке с ведром, например (любопытно, ведро пустое?), или вон тому мужику с косой и мешком, вышедшему собрать травы — сочной, с росой…

Наконец, оставив дома́ Таннендорфа далеко позади, Курт завернул к реке, выйдя на тропинку, ведущую к дороге. Уже поднималось солнце, еще не пригревая, но уже окрашивая росу в розовые отсветы, понуждая словно заниматься мелким пламенным язычком каждый извив каждой травинки или листа, где собралась за ночь водяная бусина; уже через десять шагов стало казаться, что ноги ступают по огненному полю, и вдруг пришло в голову, что в этом есть что-то, какой-то символ или, быть может, предостережение…

Курт остановился, переведя взгляд с травы на намокшие по самый верх сапоги, усмехнулся. Несомненно, служба накладывает некоторый отпечаток на взгляд в мир вокруг; нередко вечерами, сидя перед книгой, он начинал неспешно водить ладонью вокруг пламени свечи, глядя, как остаются на коже серые полоски копоти, и ощущая, как мало-помалу становится все жарче пальцам. На любой фразе, услышанной или прочтенной, где хоть одним словом упоминался огонь — будь то новость о пожаре по соседству или цитата из Священного Писания о пламени любви, — мысль останавливалась; вот и теперь там, где любой другой лишь отметил бы красоту рассвета, а то и вовсе ни на миг не задумался бы, он стал раздумывать о своем. От этого надо избавляться, подумал Курт уже со всей серьезностью, снова ускоряя шаг. Иначе это грозит закончиться чем-то нездоровым, вроде случившегося с одним сошедшим постепенно с ума следователем с тридцатидвухлетним стажем. Помешательство того не имело касательства к мукам совести (хотя, по слухам, ошибочных вердиктов на его счету было более двух десятков), просто, присутствуя на свершении каждого из вынесенных им приговоров, он постепенно разучился видеть в окружающих лишь людей, всякого рассматривая как набор мяса, костей и, в конце концов, прах. Сейчас бедняга должен пребывать на покое в каком-то отдаленном монастыре… если еще жив, конечно.

При мысли о так называемых «судебных ошибках» Курту, как всегда, стало не по себе — по всем понятиям, и законным, и человеческим, это можно считать равносильным сообщничеству в убийстве. И от того, что такое соучастие покроют, забудут, замнут, легче не делалось, даже наоборот. О том, произойдет ли подобное когда-либо с ним, он не мог не думать; наверное даже, раздумья были о том, что будет, когда это случится. По нехитрому закону вероятий, пускай даже на его долю выпадет по всего одному делу в год, рано или поздно недостанет или собственного здравого разума, чтобы сделать верный вывод, или необходимой информации, и он осудит безвинного. Хотелось бы надеяться, что это будет лишь что-нибудь вроде наказания какой-нибудь малолетки поркой за гадание на Евангелии…

Солнце поднялось выше, став уже не ярко-красным, а золотисто-рыжим, и огонь в траве рассеялся, унося с собой мрачные думы, для которых было не место и не время. Сегодня голова должна быть ясной, а мысли — спокойными.

За время, пока он дошагал до тракта, солнце вскарабкалось уже так высоко и грело так жарко, что пришлось расстегнуть куртку, а после и вовсе скинуть и нести ее в руке. Однако вознаграждение за долгий и утомительный путь ждало Курта почти незамедлительно — поднявшись на вершину очередного холма, через который бежала лента тропинки, он увидел в отдалении длинную гусеницу обоза.

Везение было просто-напросто небывалым.

— Спасибо! — произнес он, подняв взор к безоблачному небосводу, и, переведя дыхание, ускорил шаг.

Удача с обозом привела Курта в приподнятое состояние духа; не придется сидеть невесть сколько на этом солнцепеке, вглядываясь попеременно в разные стороны дороги, поджидая проезжих и час от часу, а в конце концов и от минуты к минуте раздражаясь и злясь все сильнее. И не будет потерян день, что существенно.

Чем ближе к обозу, тем больше деталей Курт различал — пять телег, прикрытых толстой дерюгой от солнца и пыли, приземистые лошадки, пока еще бодро переступающие увесистыми копытами, а по обеим сторонам — пятеро же вооруженных верховых. Стало быть, не крестьяне — товары кого-то из сопредельных землевладельцев. Хорошо.